Путешествия по следам родни
Шрифт:
«Хорошо прожить бродячей собакой у всех на подозрении», - подумал я с грустью и поблагодарил старика. Ливень прекратился, но, судя по бледной облачности, накрапывать могло еще долго. Так что обсыхать под кровлей у шурина не имело смысла. Кроме того, я боялся растратить подспудное ликование от предстоящего пешего похода. Поселяне всегда отнесутся с сердцем, даже если перед ними чужак с острова Бара. Я даже испугался, что он сейчас упросит сына подкинуть меня до места, и я вынужден буду вдыхать бензиновую вонь. Да я бы и подъехал, если бы целью не являлось пешее созерцание лесной природы.
Накинув рюкзак на правое плечо, я двинулся к шоссе и к разбросанным невдалеке по косогорам избам поселка Миньково. Это тоже был поселок лесозаготовителей, так что все было знакомо.
Скудость в лавке была большая: хлеб, селедка в рассоле, расколупанные яйца со скидкой и тут же стамески, сверла, ножовки и пестрые цветастые трусы,
Природа вела себя так, что я ее боялся: т а к о й ливень разразился неспроста, это Бог обо мне плачет. Я был как та крыса, которая так долго прожила в теплом мучном амбаре, что, очутившись в канаве, обмерла со страху: не пахло мукой! Не пахло, черт побери, мукой! Следовательно, в Миньково я прибыл уже настоящим горожанином – перепуганным параноиком. Потому что если бы я же был деревенским парнем, Васькой Тереховым, и под таким же ливнем промок, я бы подумал: «промокнуть – разбогатеть. А грибов повылезает после такого дождя!» Но в те дни я был болен, этот врачебный целительный дождь страшил; пожалуй, еще два-три года – и увидел бы, как из моего пупа вырастает лотос, а на нем сидит Брахма и задумался, как ему на хрен из ничего что-либо создать (и на том спасибо, что в то путешествие я не был больным индусом, а только лишь русским. Но с питанием тоже случались перебои). Так что дождь поливал, а я его боялся.
В этом путешествии трудность опять та же: как не наврать. Как вспомнить и воспроизвести действительно то, что было, а не то, что из статус кво программируют. Вы думаете, это я сам пишу? Да ни в одном глазу: полтора десятка двоюродников. Поэтому отстранимся от любых влияний и попытаемся вспомнить летний день – почти еще утро, часов десять – 1995 или 1996 года, пояс хвойных лесов, пролегающих по 60 параллели. (Придется все-таки русскому Гераклиту обнародовать большое вводное предложение: вот сижу сейчас за пишущей машинкой и чувствую этих полтора десятка почти на ощупь. Ага, злорадствуют они, сами заинтересованные и, возможно, даже спровоцировавшие и поездку, и ее описание, - ага! Он, сидя за машинкой, поехал в Бабушкино. К бабушке поехал. Очень хорошо. Давайте навалимся на него, чтобы его состарить, чтобы он стал дряхлым как бабушка. Ему сейчас известно, что у него там кузина проживает, - так давайте же сделаем так, что, живописуя читателям об этом поездке, он в отношения, в современные отношения с этой своей кузиной вляпается по самую макушку. Не дадим ему вспомнить, к а к было дело, а пусть свяжется с Ольгой Антоновной. Чтобы очерк стал не о том, что было, а о том, что есть и будет). Итак: пояс хвойных лесов, утро. Я в том легкомысленном настроении, когда свое желание сам с удовольствием и реализуешь. Избы стоят как они умеют только в пересеченном месте: и улицей, и боком, и тылом, и особняком. Мне не то, чтобы неохота отсюда уходить, а как-то жаль. Потому что только до Комсомольской двадцать пять километров. Какой бы ни был энтузиаст, а узнав, что машины туда почти не ходят, испытываешь смущение. В магазине со мной и говорить не стали, так что сам застеснялся собственной назойливости.
На площади я минуту постоял, как если бы предстояла ответственная и занимательная работа, затем молча двинулся в указанном направлении. Дорогу объяснили очень хорошо и подробно, поворотов и разветвлений нигде не предвиделось. В магазине и те, кого расспрашивал, сочли меня странным и чужим, и так скоро дали это понять, что если бы еще и третий кто с таким же недоумением воззрился, они бы мое ликование отравили. А так я прошел улицами вдоль огородов как в террариуме среди рептилий – осмотрительно, с опаской. Через несколько сот метров дорога вошла в лес; по обе стороны лежали узкие канавы, полные воды. Я останавливался и смотрел, не водятся ли там пескари или тритоны, потому что трава от течения шевелилась и кое-где уже палые листья медленно плыли. Версту, другую, третью эти узкие канавы тянулись, оплетенные кое-где корнями рябин и черемух, и этот путь что-то смутно напоминал. Нет, я по нему не ходил, - это исключено, - но то обстоятельство, что вода протекала в обычной канаве под уклон, смутно беспокоило. Да, был ощутимый уклон, но канаве определенно было лет пятнадцать-двадцать, и речкой она не являлась. Я вынул из рюкзака перочинный нож и положил в карман: с холодным оружием даже природный феномен не так страшен.
А вскоре многое и разъяснилось. Васька Терехов, который по заверениям туземца сенокосил за семь верст, оказался самое большее в трех и, спятив прицеп и откинув его борта, загружал туда вилами свежую кошенину. Я так понял, что он даже не сушил, а вывозил траву свежей. Его баба и два парня вяло орудовали граблями, потому что свежая и, к тому же, недавно промокшая трава загребалась валковато. Вода из обеих канав здесь, прямо на его пожне, вливалась в ручей, а дальше дорога шла уже заметно на подъем. Это была даже не пожня, а л я г а - влажный лужок, на котором, если его не косить, вымахивает чудовищный сальник и кипрей.
– Не знаете, машина сегодня в ту сторону будет? – спросил я на всякий случай.
– Не, седни не будет. В ту сторону не ездят.
–
– Другой дорогой. Из Бабушкина автобус ходит. А этой дорогой неделями никто не ездит.
– Далеко еще туда?
– Кил'oметров двадцать. Успеешь дотемна.
«Что меня попрекать крестьянским трудолюбием?» - разозлился я на собственную совесть, невольно залюбовавшись сноровкой Терехова.
Дальше путь предстоял в одиночестве, а окрестность была такова, что живописцу на ней работы не нашлось бы. Я шел проворно, чтобы успеть до наступления темноты. На десятом километре начались заброшенные делянки, и на большом пространстве открылось светлое небо и акварельный горизонт. Делянка в противность многим виденным мною прежде почти не заросла вицелоем и малиной, хотя заготовители покинули ее давно, - и я понял почему: суходол, мшаник. Здесь рос даже не ягель, а лишайник, - плотной сухой коркой покрывающий каменистые неудобья на Севере. Я заглянул в мутное окно деревянной бытовки на еще крепких санях, но голос предостерег, чтобы я туда не входил: железо, солярка. Так, должно быть, настораживается волк, когда на своей тропе чует капкан, который хотя и обмазан жиром, а все попахивает. Голосу я внял, пачкаться не захотел, но поверх юношеской отваги и приключенческого любопытства впервые после того, как сошел с автобуса, распространились тихая грусть и телесная усталость. Тихая грусть была от того, что я не столь приспособлен к жизни, как те, что оставили эту бытовку, эти тросы и горы валежника, а усталость – от того, что отмахал уже порядочно. Отсюда пошла уже не грунтовка, а лежневая дорога. В Новом Южном Уэльсе это называлось бы вересковой пустошью. Облака над ней слоились, и небо сквозь них бирюзовело, как бывает после дождя и похолодания там, в вышних.
Отсюда я почесал уже не так бойко и без страха, потому что перестал опасаться, что дорога исчезнет. А вскоре случился и повод немного отдохнуть: я вышел к мосту. «Р.ВОТЧА» - гласила синяя эмалированная таблица. Поразило, во-первых, что в глухом месте сохранился вполне цивильный указатель, то есть что не нашлось охотника его уничтожить, а во-вторых, что река называлась так же, как еще три притока по левому берегу Сухоны (этот был правый), где пролегало шоссе Вологда-Нюксеница. Я как-то сразу успокоился и даже подумал, не заночевать ли здесь. Развернул карту и увидел, что на ней моя дорога пересекает не Вотчу, а всего лишь ее приток. Но это было одно из тех недоразумений, на которые я уже научился не обращать внимания. (Через несколько лет я, например, пользовался с в е ж и м справочником адресов и телефонов, в котором не обнаружилось третьей части списка. У меня вообще очень большие проблемы с достоверностью и современностью, потому что в родне много Козерогов, которые живут в прошлом, где все адреса устарели, и Водолеев, которые ищут там, где еще ничего нет). Мне ведь без разницы: если законодатели назвали ч а с т ь как целое, значит, так оно и есть. Тревожило другое – что Вотча того же корня, что и «отец», «вотчина», а к отцу я в те дни испытывал не то чтобы холодок, а и просто горькое недоумение. Вотча – отьць – отьче – течь. Словом, то ли отчизна, то ли то, что течет. Отчизны я боялся, потому что не оставлял попыток выехать. Так что даже умывался этой мягкой болотистой водой боязливо, как если бы колдовал или кощунствовал. В этом путешествии я вообще чувствовал себя как-то особенно чужестранцем, не сродненным с пейзажем.
Я миновал мост и, уже подымаясь к песчаному бугру, бросил косой случайный взгляд на вечернюю долину реки. И увидел за кустом рыбака. Тут я повел себя не только чудн'o, но и совсем непутем: сбросил рюкзак при дороге и лесом, прячась за тощими порослями, зашел рыбаку в тыл. Я зашел ему в тыл и, прислоняясь к дереву, четверть часа наблюдал, затая дыхание, как он ловит рыбу. Рыба у него не клевала, но плес, видимо, был глубокий и на быстрине он видел играющих хариусов, потому что закидывал и закидывал. Когда, наконец, он повернулся ко мне вполоборота, я увидел его лицо в небольшой седой клочковатой бороде и понял, что это несостоявшийся тесть – отец той самой женщины, с которой была бурная, но бестолковая связь. Мало того, что он мне пакостил на волжской реке Шоше, он теперь объявился и на притоке Сухоны. Я, мол, отец, какого, мол, черта ты не женился на моей дочери?
Я чуть было не сказал ему: а разве не ты меня выставил из дома? Не ты сказал, чтобы я больше не ходил, потому что твоя дочь меня не любит? Ты что же – торчишь здесь и требуешь, чтобы я возвращался, садился в Минькове на обратный автобус до Вологды, возвращался в Москву и шел к твоей блядской дочери вновь на поклон? Не клюнет у тебя, понял? Не клюнет: не поймаюсь я на твою уду!
(Удой – удом – между прочим, еще в ХУ111 веке называли половой член)
Он закидывал лесу, вокруг было очень мирно и тишина до того невесомая, что мог появиться и заяц, поверив, что безопасно. Поросль была именно той длины, которая годится для удилищ, а в рюкзаке была рыболовная снасть. И вот тесть с Таганки, а может, отец из Майклтауна закидывал здесь удочку – соблазнял: порыбачь! Порыбачь, ведь ты это дело так любишь.