Путешествия по следам родни
Шрифт:
Это было уже в те поездки, когда я понимал, что меня выгоняют. Или зовут (что одно и то же: выгоняют из Москвы, зовут в Майклтаун, где проживали родители и многолюдная голодная родня московского дяди). Даже если это драматическое путешествие на деле было лишь частью поездки «Майклтаун – Леваш – Игмас» летом 1996 года, все равно: оно заслуживает отдельного очерка.
Собственно, я там останавливался дважды (или почему-либо таковы впечатления). Один раз определенно ранней весной или даже зимой. Автобус из Тотьмы в Майклтаун уже ушел и я, недолго думая, купил билет до Камчуги: остальные 18 километров оттуда до места назначения доеду на попутках или даже заночую (надо же добираться).
– Да ну что ты, какая гостиница. Тебя и не пустит-то никто! – сказал замешкавшийся старик, когда я высказал идею переночевать здесь. – Ты чей будешь в Майклтауне?
Я ответил.
– А, - сказал он со слабым любопытством, по которому я заключил, что с родителями он не знаком, но кое-кого из моей родни знает. Когда улегается скрежет, скрип, визг мерзлого железа и в вечернем воздухе, который настоян на сырой капели и льдинках, отчетливо расползается бензиновая вонь от этой остывающей колымаги прогресса, осознаёшь, до чего можно быть одиноким в населенном месте. Я тронулся вдоль улицы, решив все же здесь заночевать. Но меня нигде не пустили. А в двух-трех избах даже обругали. Выйдя из последней, где в тесной хламоватой кухне шла тяжелая пьянка и осадчивый, неустойчивый мужик в рубахе нараспашку, из-под которой выглядывала засаленная майка, заявил, что майклтауновских презирает и сейчас набьет мне морду, чтобы неповадно было сюда ездить, я уже за ночлегом, а тем более с предложением его оплатить больше не обращался. И чего сердятся? Да, я турист, да, плачу. Неужели это оскорбительно? На Западе бы, в пустынной Аризоне точно не обиделись за попытку оплатить гостеприимство.
Я не любил род. Но он был гораздо могущественнее. И вот я пытался мимикрировать, наследовать ему, осесть, начать валить и кряжевать елки, напиваться до поросячьего визга. И сейчас хитрил, пытаясь укорениться р я д о м. Не в Майклтауне, а рядом. Осознанно я еще не понимал, что возвращают меня восвояси, к тяжелой физической работе и бескультурью те из родственников, кто успел укрепиться в Москве, приобрести лоск, нарожать детей, которые считают себя уже коренными москвичами на том основании, что здесь родились (а меня, следовательно, пришлым). Они богатенькие, у них дачи, личные автомобили, музыкальные центры, а нормы поведения и морали они копируют из сериала «Богатые тоже плачут». И хотя я представительствую от имени рода гораздо эффективнее, чем все они, они, тем не менее, изгоняют меня как паршивую овцу. И с чего это, мол, ты стал проповедником, если твой отец и брат Яков плотники? А ну живо плотничать!
Прохожего на таких улицах ждешь по получасу. Обежав еще несколько разгороженных дворов, где виднелись легковушки или грузовики, и убедившись, что в Майклтаун никто не собирается ехать в столь поздний час, я пришел к убеждению, что надо либо идти пешком (а уже смеркается), либо на шоссе ловить попутку (а это маловероятно). И еще подумал, что приезжал, хоть и встретил отчуждение, не совсем зря: юношей я часто здесь бывал и даже ночевал, когда заканчивал среднюю школу в Тотьме.
Одинокий, не принятый, голодный, я вышел по бетонке на шоссе и остановился на перекрестке в раздумье. Направо лежало шоссе, заведомо пустое до утра, а прямо, пересекая его и продолжая мой путь, - живописная «трасса», то есть просека примерно той ширины, какую рубят для линии электропередач. Кое-где еще догнивал хворост, кучи бревен и лежали, как свитые змеи, стальные
Я снял рюкзак и развернул карту. Ага, вот она, эта трасса. Она выходит из Камчуги и идет сплошным лесом и болотами верст двадцать пять – тридцать к берегам реки Уфтюги, в местность под названием Верховье (известная у кокшаров местность). Ну, как, рискнешь?
Очень этого хотелось, но я был все же не настолько сумасшедший и сохранил остатки благоразумия: здесь я уж точно не встретил бы ни души на всем пути следования, а с собой не было даже ножа. Только и привлекательности, что попал бы на родину матери. Для такого пешего путешествия нужно было иметь, по крайней мере, краюху хлеба.
Я стоял у обочины в напрасном ожидании попутной автомашины. Неподалеку виднелась покинутая деревянная бытовка с жестяным дымоводом, но без окон. Я решил, что если не уеду, переночую в ней. Но когда вошел, увидел замасленный дощатый стол, за которым картежничали и доминошничали лесорубы, узкую скамью, где не улегся бы и подросток, затерты стены и унюхал запах выветрившейся соляры и промасленных запчастей к трелевочному трактору, то ощутил приступ тоски. Меня унижали. Предлагали стать бездомным, полюбить общество шоферов и трактористов. А я был писатель. Предлагали валить лес, а я знал, что даже мой земляк Варлам Шаламов уже давно вернулся с Колымы. Я был пятой ногой у собаки, лишней спицей в колеснице, белой вороной, rara avis in terris. Куда уж яснее: поживи, мол, в рабочей бытовке.
И ведь что удивительно: все эти пятьдесят человек – рабочие. Все! Добро бы хоть сами были белой костью, голубой кровью, так нет же: все до одного – быдло.
И вот далее это путешествие плавно переходит в то, что было совершено в ненастный осенний день. Тогда я тоже доехал лишь до Камчуги и вышел здесь, на шоссе, не заезжая в поселок. И стоял у обочины «голосовал». Окрестность была невыразимо серой, задернутая мокрым туманом, сквозь который еще и накрапывал промозглый дождь. Он был не природный, а какой образуется над территорией железоделательного комбината в Глазго, в Рурской области, в Детройте: смог. Я очень страдал, потому что от такой погоды, если она продолжительна, воспалялись зубы.
Автомашины шли часто, но не тормозили. Пропустив первый десяток, я решил, что если и следующая не остановится, лягу. Пусть давит, один конец. Видимо, шофер самосвала уловил в глазах путника, стоящего без зонта, отчаянную злобу, потому что на его протянутую руку среагировал, хоть и с опозданием: пришлось бежать метров сто.
– В кузов только если, - сказал он, когда я очутился на подножке кабины. Голос был виноватый, но в кабине уже сидели две бабы с ребенком. Но я и так был ему безмерно благодарен. Со злобой и ожесточением прыгал еще какое-то время, пытаясь с грязного колеса перемахнуть через борт, который был еще и наращен досками. Наконец удалось: я очутился внутри стального корыта, по стенам и днищу которого шелестел дождь, и утвердился спереди – с новеньким рюкзаком, который только позавчера купил в Сокольниках, в новых джинсах фирмы «Wrangler», в новых ботинках на тонкой подошве, которые, чувствовал, намокли как промокашки, - мокрый, грязный, несчастный, не успев даже утереть лицо, потому что грузовик тотчас тронул. Дождь сгустился уже в той консистенции, про которую говорят: «сейчас лянёт». Стало не то что темно, а как бы размывчато, точно внутри облака. Я понял, что и закрываться целлофаном – напрасный труд, а когда шофер переключил скорость, сталось лишь надеяться, что он не проедет отвертку на Майклтаун (сам я не был уверен, что узн'aю: кажется. вскоре за мостом через речку Пиньга). С ветром, с нахлестом дождь полосовал меня по лицу, точно освобождаясь на злосчастном путнике от застарелой ярости.