Путешествия по следам родни

Ивин Алексей Николаевич

Только бы снова с мотоциклистом не встретиться, а то заставит выпить, с огорчением думал я, выбираясь на дорогу. Лопухи, татарник и запущенная ива были так густы и грязны, что отряхивался потом долго. Лисицы имеют норы, и птицы небесные – гнезда, а Сын человеческий не имеет где преклонить голову. Искомое место должно было быть зелено, красиво, с уважительными и приятными сотрапезниками, с любезным мудрым разговором. А э т и опять «узнавали» меня, э т и, с которыми не хотелось иметь ничего общего. И банку консервов, последний козырь, приходилось вскрывать, поскольку с в о и в редакции 50 рублей не одолжили. С в о и часто говорили мне приятные слова, утешали мудрым и любезным разговором, зато от этих, которые в норах, я мог бы иметь наваристый борщ с мясом и нелицемерное уважение. Но запах бензина я не любил, а некоторые могли и сажей выпачкать.

Уже был тот час, когда глазомер не нужен. В сущности, она меня сюда и отправляла, экс-супруга: поезжай, мол. в деревню. Она имела в виду – с в о ю деревню, Бежецкого уезда Тверской губернии. Но поскольку от нее же было сообщение, что теща умерла, то теперь не знаю, как быть: напрашиваться на ночлег или не надо? Ее сообщение могло быть дезой, как вообще информация, исходящая от врага (а другом ее

и через десять лет после развода я бы не назвал). Вместе с тем так похолодало, такие упали потемки, что следовало быть под крышей. Так пищит поздняя птаха, которой днем очень хорошо леталось, а теперь никак не найти насест по вкусу. Отличие было то, что в Вершихе, средь ее трех-четырех изб, вилась лишь тропа, тогда как в тверской деревне имелся пруд и проезжие колеи. Вдобавок к тому, что потемнело, образовался сильный ветер, и стало пробрызгивать. Я спасал достоинство. Возле запертого сарая (или бани) с длинным кровельным козырьком, под которым вполне можно было спастись от дождя, я приготовился развести костер. Тропа к сараю кое-где была вымощена битым кирпичом и вела через хорошо ухоженную усадебку. Я прошел к дверям избы и постоял под окном, но не постучал. Было какое-то злое удовольствие всё здесь исходить-измять, повыдергать морковь и бобы, помять укроп и повалить оградку вокруг томатов. Я бы сделал и большие разрушения, если бы не чувствовал одновременно, что, возможно, ночлега все же придется попросить. Я был здесь именно застигнут ночью – врасплох. Топлива было – завались: переплетенные колья прежнего плетня, жерди, доски. Я развел костер прямо у завалины сарая, и он вскоре под низовым ветром заполыхал так жарко, что мог перекинуться и на сарай. Почему-то этим людям, на усадьбе которых я нашел гостеприимство, не хотелось слишком сильно вредить, и я принял меры безопасности: умерил огонь, поправил поломанные томаты, снова молча постоял под окном избы, ближайшим к крыльцу. Но опять не постучал. Дождь брызгал, горстями, но ветер был такой, что разнесло бы. Я еще зачем-то сунулся к близлежащим домам и обошел закрытый грузовик (автофургон). Настолько без охоты, как я эту ночную деревню, исследовала бы крыса глухой чулан, в котором заведомо нет никакой поживы. Это было всё мертвое: стены изб, дребезг стекла под ветром, темное тулово стального грузовика, очень мокрая трава. Неужели нельзя выкосить хоть посередь-то деревни, чтобы не было похоже на прерии? Сходство с тверской деревней было фрагментарным (только потому возникшим, что я там бывал, мог сравнивать), но это могли быть иные деревенские родственники (с которыми не был знаком, которые поэтому не распахнули дверей, к которым поэтому неловко напрашиваться); они дали мне территорию на ночь. Обследовав вероятностные ходы, как обеспокоенная крыса, я вернулся по тропе через ухоженный огород к костру. Стена сарая, в переменчивых бликах огня, надежно скрывала, дождя все не было, и я принял решение ночевать здесь. Место было сухое, в рюкзаке на этот раз была вязаная толстая диванная накидка, которую я уже употреблял в путешествиях в качестве пледа, под голову можно было положить рюкзак.

Ершово – Ершиха. Все правильно, все симметрично.

Налево лежал темный сырой кочкастый луг, на котором стояла та заброшенная изба, сзади – сарай, изгородь, а направо – загородка из жердей (кораль), в которой на изрытой, истоптанной земле замерли несколько лошадей и бык-двухлеток. Бык, с самого моего появления и пока я разводил костер, окаменело стоял у ближней загородки, растопырив широкие короткие рога, и с такой настойчивостью осмысливал мою деятельность, что я на него разозлился. Ветер метал огонь во все стороны, он был расплавлено-белый, и быка интересовало, что это значит. Коров в загородке не было, а гнедые лошади пугливо и тоже неподвижно стояли в ее дальнем углу. Нигде не шумело от порывов, животные пялились на меня во все глаза, а когда я наконец подошел к ним, молча шарахнулись все разом. Я отчего-то впервые с грустью понял, что это звери. Из глубин блестящих своих глаз, в которых отражались блики моего костра, они смотрели пугливо и молча, как смотрели бы на волка, если бы паслись в ночном. Это были звери, и я был для них зверь. Только им было непонятно, что я делаю. Когда я понял, что они меня боятся, и перестав, в свою очередь, опасаться, что бык проломит перекладины и бросится на меня, дабы разрешить недоумение, я вдруг почувствовал себя очень хорошо. Вот три Лошади и Телец, усмехнулся я про себя. С Тельцом мы немирно расстались, и он сейчас продолжит со мной разбирательство на ином уровне. А вот именно что тот был мужчиной, недаром же у него на правом соске вырос отвратительный волос: нельзя было целовать – так кололся.

От этих мыслей я улыбнулся. Это были животные. Я тоже был животное. Я был Цыган. Цыган – это свободное животное, которое ночует где вздумается, лишь бы не было крыши, и берет что хочет как свое. Томаты были еще зелены, а моркови и бобов я нарвал. Этих животных я мог разгородить и увести, они уже чувствовали мою власть. Я был скотовод, а это были – скоты. Это были скоты. И с тылу, под крышей сейчас спали в потных постелях тоже скоты, но иначе оформленные, с с о б с т в е н н о с т ь ю. У моего приятеля, быка-двухлетка, был только замусоленный недоуздок на толстой шее, а у лошадей же и этой собственности не имелось, а у тех, под крышей, была к р ы ш а, стоянка, место, где стоять. И вот теперь я мог увести этих, продать в Харовске и навредить тем. Здоровый, дерзкий, голодный, с наглой, только цыганам свойственной лихоимной потребностью мести, я опять пошел по деревне и попытался проникнуть в автофургон. Он оказался цельнометаллический, а кабина заперта на ключ. «Попросись на ночлег». – предостерег внутренний голос. «Мне и там хорошо, раз вы такие сволочи», - ответил я тоже внутренне и беззаботно улегся под тучным и ветреным небом, опять напугав сторожевого быка. Глядя вдоль темного луга, я мечтал, когда рассветет, уйти туда на топографическую разведку, и сожалел, что не в состоянии причинить этим скотам урон больший, чем несколько сожженных гнилых досок. Не то чтобы хотелось подпустить им петуха, не то чтобы украсть лошадей, но чего-то, что поколебало бы и нарушило их корень, их картофельную лунку, их постоянножительство, антагонистичное моему бесприютству, - хотелось. Вместе с тем я как-то остро понимал, что мне нет до них никакого дела, как вору – до человека, который уходит с неукраденным бумажником.

Возмущенный происками и притеснениями от родни, этой ночью я переживал некое злорадное воровское удовольствие ночевать в их огороде (слово «город» того же корня) вместе со скотами, точно кукушка, которая теперь сама снесла

яйцо в чужое гнездо и завтра чуть свет улетит. Ночь пройдет – и спозаранок в степь, далеко, милый мой, я уйду с толпой цыганок за кибиткой кочевой. Ветер был тот, низовой, о котором говорят: «в воздухе пахнет дождем», и запах был тот, от множества возможной воды, но милее и непривычнее всего были эти лошади и бык в корале, точно обязавшиеся стоять всю ночь непреткновенно из уважения к моему соседству. Слегка дремля под чистым ветром и морщась, если наносило дыма, я лежал в чуткой дремоте и чуть ли не впервые (потому что на рыбалках с ночевкой этого не происходило) ощущал как бы тотальную нужность себя, скота, среди скотов в поголовном скотстве. По дороге прямого разбоя и вольнолюбия я еще мог бы пойти, но в эту ночь мир, миропорядок, мироздание, бытие, Бог показали мне въяве, что я внутри них, в полноте, и совершенно им чужд. Может быть, грабить и разрушать хотелось оттого, что почувствовал себя сиротой? Так нет же: как почувствовать себя сиротой тому, кто не был слитен, сроднен? Те, в нескольких метрах, что лежат сейчас в потной постели вместе – их разъедини, так они помрут, не укрытые, а я в эту ночь, точно кочевник на пути в Дамаск в стороне от каравана: насбирал хвороста и под скалой, чтобы защититься от хищников, разжег огонь. П у с т ы н я м и р а. Понимаете: чтобы ее почувствовать, чтобы поэтическими восторгами и дивами насладиться, нельзя, во всяком случае, осознанно, служить людям. Майн Рид и Зейн Грей меня бы поняли, но я жил в России. Я впервые не любил животных; я впервые смотрел на них как на инобытие, которому мне заведомо нечего предложить. Но если бы сейчас на огонек наведался хозяин усадьбы, которую я подсознательно боялся поджечь в столь ветреную ночь, я бы понял его еще меньше. Понятно ли я говорю? Мне нравилось, я обладал звериным составом – от того эти лошади и бык так тревожно косились на мой бивак. Не могло быть, черт побери, чтобы всё это прешло. Меня же скоро здесь не будет. Кто способен вместить, да вместит.

Бык был определенно сволочь, потому что он вновь подошел к загородке и, чуть ли не положив на нее тупую широколобую башку, смотрел на меня во все большие глаза. Я перестал подбрасывать дрова и немного как бы забылся.

Спалось худо, я поднялся до света, скатал постель, доел завтрак, разбросал костер и торопливо ушел. Чувствовал себя как фронтовой разведчик Иван: задание выполнено, фашисты обнаружены, пора уходить. Ни сожаления, ни трепета. Я боец, я на войне. Они сейчас орут в парламенте, колыхая свои животы, по проблемам приватизации государственной собственности и купли-продажи земли, но это то же самое, когда они вопили: разгромим врага! не отдадим ни пяди русской земли! завершим освобождение порабощенных гитлеризмом народов Европы! Вот и я солдат, хотя разговоры другие, и злоба по другому поводу. Мое дело маленькое: я не чувствую ни малейшего торжества по поводу того, что переночевал на территории экс-супруги. Потому что это вполне могла быть и территория Майклтауна, оккупированная врагом: родственниками по отцу. У них, у первых пехотинцев тех лет, была походная скатка: шинель, еще что-то – и они ее наискось тела надевали на манер орденских лент. Господи, как же она называлась?

Чего-то как будто недоставало, и вскоре до меня дошло: вещественности от пребывания здесь. Сознавая, что ботанические интересы и природолюбие в моем случае – лишь остаточные рудименты после связи с Тельцом, я все же время от времени посещал придорожные канавы и составил букет: клевер, ромашка, звездчатка, мышиный горошек, тимофеевка, овсяница, зверобой, болиголов, колокольчик, лапчатка, иван-чай. Неизвестных трав я не собирал, а известных оказалось совсем немного. Ни в чем-то не специалист, разозлился было я, но букет выбрасывать не стал.

Где-то при пересечении тракта на Сямжу я запутался в мостах через Кубену или какой-то из ее притоков и сидел на перекрестке час с четвертью: ждал информатора, а час был ранний. Наконец, какая-то очкастая бабенка-попутчица, в которой я признал экс-супругу, довольную, что развед-миссия выполнена и муж послушно, как зомбированный член нашего могучего социа… капи… тьфу! как инсургент нашей волшебной страны, вернулся от резиденции Лис и теперь хитрее самого дьявола. Очкастая бабенка, учительница средней школы, внимательно вошла в мое положение и развернула меня в обратную сторону, потому что я стоял на пути в село Сямжу, а стремился в Харовск. Разговаривая с ней, я думал, что жена мне все же должна бы симпатизировать, хотя и допускал, что это самообман, потому что на самом деле не было случая, чтобы она на меня не наорала, когда я у нее появлялся по какому-либо поводу. Было опять ощущение, что тут идет некая соревновательная путаница и пространственная перестановка, как было на висячем мосту через Кубену. И, не в силах разобраться в развертках и мостах на сельской в общем-то дороге, я глупец каких поискать. Букет я было протянул ей и хотел даже приволокнуться, но она, давши разъяснения, почесала по сямженской дороге так бойко, что, голодного и недоспавшего, меня взяли завидки. Опять возникла неотвязная мысль, что надо бы доехать до сестры и что эта очкастая – она, но возражение нашлось опять то же: «А деньги где?» Пусть вот теперь чешет к своим вологодским родственникам в Сямжу, раз у нее не все дома и полно замыслов в ущерб брату. У кого же из прославленных философов, дай бог памяти, было представление о Мировой Душе, Панпсихее, состав которой, мы, - лишь ее оскропотки? Это не Гегель. И не Кант. Должно быть, Платон?

Июль был очень хорош, но не для тех, у кого денег лишь до станции Семигородняя (один перегон от Харовска). Кучевые оболоки весело слоились по небу, как это было и в те времена, когда я мог бы беседовать лишь с тремя гнедыми Лошадьми и упрямым Тельцом. Хотелось плеваться, плеваться и плеваться, потому что автомат было купить не на что. Вода в реке была прямо-таки бирюзовая, прямо лен-василек под ветром, но я-то, огорченный душевно и безмерно усталый, знал теперь, что все это – липа, мишура, декор, а вот если в Семигородней высадят и не позволят доехать хоть до Вологды, поможет ли корреспондентское удостоверение?

И в те поры в моем бедном информбюро еще не было двух байт: что жена дяди, та, которая уборщица в «Вологдакоопторге», - родом из Семигородней, а самая старшая из кузин, сверстница Галя из Майклтауна, - дочь цыгана.

КАМЧУГА

Вероятно, здесь, в поселке лесорубов, который лежал по пути в Майклтаун, тоже проживал кто-либо из моей родни. Кто-нибудь из двоюродных сестер или братьев, которых я не знал, хотя до двадцати лет с ними соседствовал: если у вас, любезный читатель, есть многочисленный, но очень бедный род, с вами это тоже легко может случиться.