Путешествия по следам родни

Ивин Алексей Николаевич

Я действительно это дело когда-то очень любил, сутками пропадая на реке вот так же, как этот незнакомый мужик. Но главное, что меня расхолодило в тот раз, были два обстоятельства: во-первых, вечерело, а я положил заночевать в поселке Комсомольский, а во-вторых, мужик ни разу за четверть часа ничего не выудил. Ни ельчика, ни пескарика. Он был, видно, откуда-то поблизости, - может, из поселка, может, из деревни Бережок. Не уловив рыбака ни в чем предосудительном, я снял тайное наблюдение и возвратился к рюкзаку. Что-то мне было одиноко. Вроде не было никаких препятствий к тому, чтобы подойти, по-дружески заглянуть в его пестерь, поболтать, справиться, далеко ли до поселка…

Почему же я так себя веду-то?

Перевалив песчаный бугор, уже в сотне метров от реки я понял – почему: потому что он, сволочь, меня опередил. Не будь его, я, проходя мимо стройных березок, вырезал бы

себе удилище и все-таки здесь заночевал. Я именно что хотел заночевать здесь и мост перешел, чтобы оба берега обследовать. Вот так же и вешку при слаломе ставят, чтобы лыжник видел пределы и выписывал фигуры не абы как. Уже самое присутствие постороннего в мирном пейзаже было противоестественно.

К поселку я подходил в вечерний час. Должно быть, был уже август, когда вечерами прохладно. Я решил не входить в поселок из опасения. Не мог бы его толком объяснить. Не хотелось там что-либо узнавать. Как если бы встреченные люди и даже животные могли подгадить, замутить некую феерическую грусть, с которой я весь этот путь проделал. Поэтому при входе я перелез изгородь, перепрыгнул сухой ручей, в котором вода стояла только в бочагах, и по бритой голой пожне, почт такой же, как у Терехова, прошел до ельника. Ельник был хороший, плотный, полный сушин и всякого хвороста. Я делал всё до того сноровисто, что сам себе дивился: бросил рюкзак на сухую боковину на опушке, наломал побольше хворосту, надергал из низкой копны у ручья свежего сена несколько охапок – на постель и для костра, ополоснул и залил чайник из бочаги. Я во что-то играл. «Игры, в которые играют люди». И вот я в одну такую играл, с удовольствием растянувшись на охапке свежего сена поверх диванной накидки. Костер скоро разгорелся и перестал дымить; это успокоило, потому что я опасался, что на дымок заглянут из любопытства вечерние поселковые парочки. Вечер был до того застойно тихий, что вскрики девок и тарахтенье мотоцикла доносились, словно из глубоких трюмов корабля. Пока готовился к ночлегу, пока разгорался костер и закипал чайник, я беспокойно обследовал окрестность и даже прошел перелеском к окраине поселка: нет, ниоткуда ничто не угрожало. Страх зверей поблизости от людей был странен. Я еще раз потревожил копну, потом умылся из ручья и постоял у дороги, облокотясь на изгородь. Что-то во всем этом было знакомое. Страх и любопытство те же, что в детстве, когда ходил с пацанами к цыганским шатрам за деревней. Те цыгане были не больно музыкально одаренные, они кружком сидели вокруг костра, пили красное вино и переговаривались на сердитом гортанном наречии; я что-то даже не видел у них коней, но костер в ночи был очень красен и искрист, цвет вина рубинов, его бульканье и треск углей запомнились. Но сейчас было иное: тогда я смотрел чужую иную жизнь, а теперь жил своей почти так же. Может, они нас боялись, потому и разговаривали по-цыгански. Может, я этих людей из поселка почитаю хуже зверей, оттого и остановился за околицей.

С рассветом я бродил по поселку, заходил в открытые дровяники, в мастерские, к гаражам, в частные двери и везде спрашивал, не пойдет ли какой транспорт дальше. Рассвет был красен, как свежий кирпич, и в этом красном свете почему-то особое доверие вызывали люди, гнавшие коров на пастбище (я ведь не знал тогда ни о цыганке, ни о тельцах, ни о кришнаитах: просто ночевал под открытым небом, любил коров и молоко и боялся причинить вред даже муравью, точно ведантист). Никто, решительно никто не собирался ни в Косиково, ни в Бабушкино; я был из касты неприкасаемых, собакоедов: так на меня смотрели. Переговорив со сторожем гаража, который беспрекословно заявил, что из этого автопарка ни одна никуда не двинется по случаю выходного дня, я вышел из поселка наобум по захламленной территории лесобиржи. Поселок совсем не напоминал Майклтаун; и когда я вышел на берег Вотчи, понял почему: он стоял в высокоствольном лесу точно на дне каньона, а Вотча в этих местах сама протекала в глубоком обрывистом каньоне. Это было очень живописно: некая непредвиденная горная структура.

Потом я запутался. Показания карты говорили одно, разъяснения местных жителей – другое, а собственный инстинкт – третье. Если бы я знал о проживании в Бабушкино двоюродной сестры, то, почесав скорым ходом из деревни Косиково обратно в Бабушкино через деревню Митино, понял бы, что это Оля ведет меня к Мите. Но ни об Оле, ни о Мите я не вспоминал, потому что в Косиково началась путаница с указателями следования. В этом месте, да и на всем пути, я как-то очень доверчиво относился ко всем людям, которые в той или иной степени походили на тверскую женину родню. И в Косиково (а может быть, это был Починок или Митино) один старик, заслуживший по этой причине мое доверие, сказал, что в Пожарище можно попасть и по другому берегу реки Старой Тотьмы. Место было чужое, небыванное и очень сложное для ориентации. Поверив мужику, я вскоре оказался в деревне Починок. Там было всего несколько изб, и в одной (у тещи, точнее – у столетней старухи) я выпил воды и отправился на ферму.

(Боюсь, что запутался: утрачена

четкость воспроизведения. Оказавшись в этой деревне, я понял только, что каким-то образом попал в тверскую деревню к теще на ферму. У тестя когда-то была жива мать, столетняя старуха, и вот она мне, подавая напиться и вся вымазанная навозом, ответила, что отсюда пойдет молоковозка и чтобы я шел на ферму. На ферму я пошел, преодолевая опаску, что сейчас увижу тестя, который из подсобки выставляет фляги с молоком для этой молоковозки. Тестя я не увидел, но какой-то мужик, похожий на шурина, действительно возился на коровнике. Я там долго ждал, совершенно неуместный, обреченно сознавая, что зачем было и ехать в вологодскую деревню, если приехал в тверскую. Но изменить было ничего нельзя, потому что путаница началась сразу после ночевки на околице поселка Комсомольский: союзам молодежи вообще свойственны разбой и надувательство. Откуда мне было знать, что у Таньки, жены шурина, куча детей и она, как и теща, работает дояркой. И еще: мне было странно, что при разговоре со мной они все конфузятся и врут так часто, что я не знал, на что и подумать. Следовало уже тогда понять, что в с т р е ч а л и меня женины родственники, а приехал я к своим (о которых ничего не знал). Может, это она и была, москвичка с Таганки, и раз я ее вычислил, теперь возвращала меня восвояси. А когда приходил законным путем по Таганской улице – не пускала: посмотрит в дверной глазок и завопит оттуда наперебой со своим пекинесом: «Зачем ты опять пришел? Уходи! Я тебя не звала! Сейчас милицию вызову…» Я понятно говорю о жизни в России – ничего не путаю?)

Не мог бы теперь с точностью вспомнить, как добирался до деревни Косиково (вероятно, на молоковозке), но там торчал несколько часов, дожидаясь рейсового автобуса: пришло на ум, раз в желательном направлении автотранспорта нет, вернуться в Бабушкино, а уж оттуда попасть в Березовку, большое село на нужном направлении: упростить ситуацию. Дорога Бабушкино-Березовка была широкая, но грунтовая, а Косиково стояло на ней, конфигуративно напоминая ту, где проживали тесть и шурин. Поэтому, должно быть, я так неуверенно себя повел и надолго там застрял. Да и то сказать: все четверо опрошенных о месте, где тормозит рейсовый автобус, показали четыре совершенно разных. От плохой ночевки и пешего хода я чувствовал себя усталым.

На мое счастье, автобус из Бабушкина пришел раньше, чем в обратном направлении, а то бы я сглупил и вернулся, не пройдя маршрута: я так был близок к поражению, что уже примирился с ним. Автобус был битком набит бабами в платках и с корзинами и страшно пылил. Я-таки туда втиснулся и всю дорогу провисел, вцепившись в поручень. В Березовке я пообедал густым борщом и в столовой же расспросил, как отсюда попасть в деревню Харино. «Чупино, Варнавино, Пожарище, Харино», - вспомнил я отцову прибаутку сорокалетней давности. А, выйдя из Березовки, вспомнил и другое.

Не знаю, как объяснить бы попроще, чтобы не запутаться. У индусов есть учение о переселении душ (метим псу хвост, как веселился Леопольд Блум). По этому учению выходит, что при рождении мы получаем г о т о в у ю душу. До этого путешествия метемпсихоз меня не занимал как напрочь чуждый, я разделял то общее научное убеждение, что души нет, а чувственность и интеллект в ребенке постепенно формируются, складывают в результате личность, характер. Так я и продолжал думать до того дня, как вышел из Березовки откосистым берегом реки Илезы по направлению к деревне Харино. Расстояние тут было очень небольшое, а я после мясного борща бодр, на подъеме духа.

И вдруг, миновав отводок заворов, ощутил это другое как воду реки, в которую уже входил когда-то. ( З а в о р по- местному – длинная жердяная изгородь, перегораживающая путь; эта, к тому же, была в виде отводка, то есть отставь в сторону – и проезжай). Я затворил за собой отводок и почувствовал, что отсюда эта дорога мне хорошо известна: я ее видел. Я уже видел эту живописную, почти тележную, заросшую лесную дорогу в иглах и маслятах, по которой и тогда вряд ли езживал автомобиль. И когда стал допытываться, когда же, при каких обстоятельствах, вспомнил, что, должно быть, - возвращаясь с отцом с Илезы (Илеза была родиной тети Мили, ранней вдовы, матери троих Антоновичей, в том числе Оли и Мити). Я не мог бы поручиться, что в том путешествии с нами не было и матушки. Возможно, меня несли на руках или везли на телеге. Следовательно, с середины пятидесятых годов меня не убыло по восприимчивости, да и дорога осталась тою же (хотя это второе обстоятельство можно объявить случайным; обозначенная на свежей топографической карте, эта проселочная дорога не претерпела с тех пор никаких превращений, хотя бы потому, что и теперь в местности проживало народу не больше, чем в те годы: цивилизация не развилась). Мне было очень тревожно, феерично и томительно чувствовать, что возвращаются те же дни, когда я ничего не знал, когда еще только-только получил свежую, непользованную душу и, сидя на руках отца или на телеге, с любопытством воспринимал окрестности. Да, вспомнил: это была телега. Она опасно кренилась на тех же, что и теперь, яминах, увязала в тех же лужах, лошадь помахивала хвостом.