Путешествия по следам родни
Шрифт:
Это был тот же страх, тот же, детский.
Хоть бы гриба найти – оправдать эту нелепую дурацкую ночевку. Но, как в те годы, грибы здесь не росли: ольха. Когда бабкины окна скрылись за перпендикулярным перелеском, я точно освободился от угрозы – облегченно перевел дух и пошел краем поля. Поле здесь было гладкое, как ворсистый палас, точно его отродясь не пахали, только что валковатое. Набравшись храбрости, в виду деревни я пошел полем и спустился к речке напиться.
ВТОРОЙ ВАРИАНТ вкрался в мозжечок, который, говорят, отвечает за выбор направления и ориентацию, примерно в том месте, где позже я с таким благоговением обнаружил следы лося, волка и медведя. Там начинались обильно размытые колеи, так что пробраться можно было только обочиной. Отсюда тропа вела в майклтауновский конец деревни, к Лидии Брязгиной. Ко времени
Когда минуешь опасность, преодолеешь страх культуры перед вечностью и природой, то потом расслабляешься и восстанавливаешь любопытство не сразу. Эти пятьсот шагов по хорошей по хорошей гулкой лесной тропе, поскальзываясь на еловых шишках, я прошел, успокаиваясь и встряхиваясь от пережитого страха, как куропатка, удравшая от коршуна. В былые годы я тут часто езживал на велике на сенокос и любил разогнаться. Я знал, что прощаюсь с этим местом, и любил его. Не доходя немного до того перпендикулярного перелеска, за которым скрывался бабкин дом, я вдруг обнаружил, едва только выйдя из лесу, на трех крепких березах охотничий лабаз. Это было так неожиданно (что здесь, почти в виду деревни, можно охотиться с лабаза), что я на полчаса задержался возле. Лабаз, крепкий помост, на высоте трех метров ловко встроенный меж берез (каким надо было быть плотником, чтобы укрепить его там!), был пуст. Я уже настолько ожил, что возвеселился и с мужской мушкетерской отвагой без раздумий туда полез. Там было не так уж и плохо, чтобы переночевать, лежала охапка сопрелого сена, но почему-то, должно быть, от предпосыльных представлений, тотчас замерещились сходящиеся внизу медведи и волки, озабоченные, как меня достать с верхотуры. Я почти физически ощутил эту воплотившуюся охотничью русскую волшебную сказку и, вместо того чтобы с комфортом заснуть, поспешил спуститься вниз и двинулся дальше. Больше всего потрясло, что здесь, оказывается, по-прежнему жили звероловы и крепкие мужики; а я-то считал, что без меня все тут вымерли. Это мог быть кто-нибудь из моих погодков - Володя Механик, например. А может, тот же Ондрюха тряхнул стариной. Я шел и оглядывался, как ребенок на игрушку. Тропа вилась травянистой поймой речки.
Возле нее я напился и задумался. Была еще одна потребность, которой следовало подчиниться: поэтическая. Я прощался. Я эту вражескую территорию очень любил. Я провел на этой речке не счесть немыслимо счастливых дней, я здесь все вдоль и поперек облазил – и сейчас предпочитал пренебречь затхлой бедной постелью у нищей старухи, заночевав в этой очаровательной роще, из которой видны оба конца деревни. Мой костер в тумане светит (я ведь не знал, что она полуцыганка, думал, то – мое, поэтическое: склонен проводить ночи под открытым небом). Как бы там ни было, но рефлекторно, по-коровьи, едва напившись в большое свое удовольствие прекрасной студеной воды, я тут же захотел лечь и зажвачить чего-нибудь. И так захотел, что хворост собрал весьма небрежно, уселся по-турецки перед огнем и раскрыл рюкзак.
Это был тот же кайф, с каким очень голодный узник предвкушает пайку хлеба. Она у меня опять была, и были еще консервы, но и только (это, кстати, послужило еще одним доводом за то, чтобы не ночевать у тетки: не принес подарков). Я поползал вокруг в поисках щавеля, но трава уже была очень мокрой и одинаково темной, чтобы опознать щавель (да и этим играм «в детство» я почему-то в те разы не доверял). Было очень хорошо, хворосту я, превозмогая лень, натаскал, диванную накидку на везде одинаково жестком и колючем ложе раскинул и, заложив обе руки за голову, воззрился в небо. Звезд не было видно, но и облачности тоже: там было достаточно черно, непроницаемо. Главное, что сделал, как захотел. Досадовало, правда, что поэтическое мирочувствие не проступало, задавленное как бы заданностью этой ночевки. На этот раз все здесь было чуждо: впопыхах отметился – и прочь. Березы вокруг ощутимо пониклые, сырые, молчали как кулисы, огонь лишь у ближних высвечивал зелень, речка нигде не журчала, и оттуда не тянуло черным туманом, потому что самый костер располагался выше ее отстойных ночных испарений, от края диванной подушки чудилась постоянная угроза если не ящерицы, то крупного насекомого, костер чадил, и не спалось.
К тетке я не пошел, потому что в таком настроении ходят на разбой, а не в гости. На виду деревни вообще решил не показываться, а направился к опушке и долго шел между такой же, как от коров, свежей городьбой и лесом: в этом пространстве росли метровые березки и сосны и прорва рыжиков и маслят. Я их собирал сперва с жадной рачительностью, потом с угрюмством, потому что весь перемазался в клейкой кожице. Тело повсюду ломило от неудобного ночлега, и спать хотелось пуще прежнего. Поднявшись на взлобок, я ощутил, что солнце прямо-таки припекает и новую готовность поспать. Выбрав место поукромнее, опять расстелил диванную накидку на сплошном прогретом ковре булавовидного плауна и гусиной лапчатки, разделся догола и занялся рукоблудием. Главное, тело после дискомфортного сна потягивало, ломило, будоражило, и требовался сброс энергии, чтобы заснуть. Сбросил я минут через десять, с большим удовольствием и много, но после этого как-то сразу застыдился и бледного тела, и нравственной нечистоты, и что всё это в виду Родины, ее изб. Так что, возможно, если кто вооружился биноклем, то и видел. Вот такой писатель, еби его мать! (Про Онана я прочел основательно позже, и что это дело господом не было одобрено – тоже. Правда, у меня как раз обратный случай: ни один сукин сын из этих крепкосемейных не скончался и свою жену мне не завещал; а то бы я не раздумывал).
Главное, что все было мирно, чисто, ласково, приветливо, дул медвяный ветерок, ползали букашки, а я пыхтел и сопел, как последний ублюдок. Очень нехорошо. С омерзением и злобой обиходив себя и почистившись, я надел штаны, растянулся – и заснул, как топор в воду канул.
На этот раз спалось очень хорошо. Мало, но славно. Я проснулся в великолепном настроении. Вскинул рюкзак, топча такие же сосны и березки, спустился в заболоченную луговину почти на задах дома тети Лидии Брязгиной. На дорогу выходить не стал, но, испытав новые приступы домовитости, побрел опушкой в поисках грибов. Однако здесь они почему-то не росли, так что в перелесках, строем идущих вплоть до лежневки, пришлось утешиться лишь крупной алой поздней земляникой.
О том, что оставалось за спиной, я и не думал: мало ли деревень в России.
Допустим, однако, что я выбрал мужественное решение: несмотря на позднее время и усталость, идти в Майклтаун – выбрал ТРЕТИЙ ВАРИАНТ. Тут опять все не так, потому что из путешествия «Майклтаун – Леваш – Игмас» ясно, что лежневка в этом направлении страшно заросла, я по ней прежде не ходил, следовательно, если и шел в Майклтаун, то через Нижнюю Печеньгу (из боязни зверей и темноты). Таким образом, третий вариант совпадал со вторым до переправы через речку. Отважные приключенческие настроения придают нашим переживаниям небывалую интенсивность, - а ради чего еще стоит жить? Широкое, пологим горбом, поле, спускавшееся к ручью, чтобы от него опять подниматься уже к деревне, в этот ночной час казалось одинокому путнику живым. Про младенца в таких случаях говорят – «разгулялся». Всё спало, а я чутким ухом ловил каждый шорох, вздох ветра, писк мыши, локацию ушана и досадовал, что так скоро дошел. Конечно, о том, чтобы здесь ночевать, не могло быть и речи. Я вышел в проулок возле дома тети Лидии Брязгиной, посмотрел на ее окна и зашагал по майклтаунской дороге. Сколько раз я здесь проходил! Как я любил эти места и этот путь! Даже еще во времена, когда п у т е ш е с т в о в а л п о с о б с т в е н н о м у с л е д у. Но сейчас здесь все было чужое. Я чувствовал себя как лазутчик на вражеской территории за сбором разведданных. Бабкина изба, похоже, была немецким штабом.
Вместе с тем разметку местности следовало сделать подробнее, шире и л и ч н о, причем в сжатые сроки. Меня очень внутренне смущало, почему я эту нелепицу творю, зачем сканирую территорию, впечатления, время и генезис, но что-то шептало, что я должен делать это даже гораздо обстоятельнее, чем делаю. И вот, вместо того чтобы после столь длительного перехода достичь Майклтауна, в версте от деревни я свернул с дороги и направился в Пенники. Это небольшая расчистка в лесу, посреди которой несколько печенгских жителей сажали картошку.