Путешествия по следам родни
Шрифт:
Впрочем, развернуться внутреннему конфликту я не дал, а еще поторчал там какое-то время, на этом обрывистом мысу, разбросал головешки и под бормотание ручья с сожалением ушел.
Так чего же мы ждем от искусства?
11
Если кто работал или охотился на больших лесных массивах, тот знает, что тайга, во всяком случае восточно-европейская, просеками и визирами поделена на квадраты, - в каждом по стольку-то гектаров. На пересечениях просек, лесных троп, а где их нет и не было топографической разметки, - прямо в лесу стоят метровые столбики, заостренные и обтесанные с двух сторон. С обеих черной, а реже красной краской, а то и шпалопропиточным составом написаны цифры: «43», «17», «85». По ним лесники определяют порубки, лесные пожары, волков и прочие таежные новости.
В трех-четырех верстах от поселка находилась местность под названием Восемьдесят Пятый квартал. С самого раннего детства в разговорах отца с матерью это словосочетание постоянно склонялось как видимо значимое в их жизни, но я там никогда не был. Возможно, просто потому, что дорога туда пролегала с другого конца поселка, с лесобиржи; от переправы дорога шла, но уже по другому берегу Сухоны, чем шоссе. Я знал только, что в Восемьдесят Пятом квартале родители когда-то заготовляли лес и проживали. «Да нет там уже ничего», - нехотя сказала мать, когда я вскоре по приезде стал допытываться, как пройти и существует ли там жилье. Мать ушла во внутреннюю жизнь: отмечала те наблюдения, обобщала
Я не знал, идти ли туда. Я не знал этого, направляясь туда. В конце мая вечера затяжные, золотистые, насквозь напоенные янтарным светом. Хотя берега и копья разрозненного ельника за переправой уже оживились свежей бледной зеленью берез, приветливыми они не выглядели. Я преодолел полуторакилометровое пространство лесобиржи, изрытое гусеничными тракторами, усеянное щепой; земля здесь по цвету напоминала золу. Бочки из-под солярки и стальные тросы, перепутанные, как кобры, оживляли обзор. Я шел, не уверенный, надо ли туда идти. Сходить надо, но…
Когда открытое пространство осталось позади и я углубился в лес по довольно хорошей для этой поры проселочной дороге (справа кто-то заботливый в грязных местах выстелил тропу мостками), когда надвинувшиеся и закрывшие небесный обзор мощные ели и бледно-зеленые березы принудили и впечатления сосредоточиться на маршруте, я решил, что не задержусь там более получаса: марш-бросок, блиц-тур. В те дни я многое делал именно так: с кондачка, а ля фуршет. Смородина в ручье, через который был настелен бревенчатый мост накатом, еще только произвела в бледно-розовых бутонах свои цветы, но ради них я вломился в колючие ивняки; на вкус цветы оказались как чай каркадэ, и я подумал, что хорошо бы начать оздоровительное питание: зародышевые зерна пшеницы, фиточаи, гомеотерапия. Как-то вдруг показалось здесь, где еще и муравьев было негусто, и комары редки, и при дороге не цвело ничего радующего глаз, что вот эти розовые кисти – з д о р о в ы, а я, весь, во всем думающем составе, - болен. Точнее: не подобен им, иной. Я был слишком иной, чем этот глухой ручей. Это было не то, что мальчиком, когда боялся леса и зверья в нем, боялся заблудиться, не вернуться домой. Ныне я вернулся домой совершенно чужд лесу, зверью, цветущей смороде и без страха. Они умиляли, эти цветки; мы поменялись ролями: теперь цветение, обновление, весна казались правильными и беззащитными, а я - чуждым. Я связывал с этой весной почти только терапевтические ожидания. Я приехал исцеляться, со специальной оздоровительной целью – побродить в лесах. И неизвестный Восемьдесят Пятый квартал был чем-то, что следовало посетить с целью, о которой нельзя было высказаться точно: знакомиться? узнавать? Нет, не то. Туда меня гнала некая почти животная печаль. Я брел по вызолоченной, уже просохшей тропе, среди еще застуженных деревьев, зная, что уже завтра меня здесь не будет: в с ё э т о – малахитовые копья травы, желто-зеленый тальник в энцефалитных клещах и первой паутине, длинные прозрачные лужи в колеях, ситцевое небо – останется, потому что оно в е ч н о, а я вот сжую эту розовую кисть, посную еще туда-сюда при дороге, не осмелясь от нее уйти, - и исчезну. Всё это останется, а я исчезну. И хуже всего. что, уговори она меня остаться, эта угрюмая весенняя тайга, я не смогу укорениться: в избе – больная мать с печальной думой о смерти и скрюченный отец. Они так отпечатаются на мне, на психофизиологическом облике, а майклтауновские нищие и проспиртованные рабочие так в жизнерадостном общении исказят первоначальные отрады хуторянина, что проигрыш неизбежен. Я люблю здесь только место, но не людей. Но и окрестности берлоги я уже люблю как больной волк к концу матерой жизни: полечиться бы кореньями, и на том спасибо. Печаль охватывала всё плотнее, и чем замечательнее бронзовел закат, тем больше я робел перед красотой нетленного мира.
Много позже я осознал, что Восемьдесят Пятый квартал был первопоселением лесорубов и почти все мои родственники, - и по линии отца и по линии матери, - молодыми жили и работали здесь: Майклтауну и самому-то тогда было отроду десять лет, там стояли такие же бараки. Понимание – за чем шел (за первородством), появилось позднее, а тогда, в мае 95 года, это было лишь неосознанным понуждением, зовом, любопытством (именно так: по убывающей линии интереса).
В плотно пригнанной одежде и сапогах я шел бодро и вскоре оказался на покатом лугу, свежем до того, что я им залюбовался. Луг был не особенно велик – несколько сот метров, и пересекался речкой, которая отсюда не была видна. В двух местах по ее берегам еще виднелись кособокие низкие бревенчатые строения и остатки изгороди. Спуск к мосту и подъем были отчего-то сильно разъезжены, глинисты, хотя дорога производила впечатление запущенной. За речкой луг был окружен далековатой стеной леса, и было ощущение, что дорога никуда не ведет, а сразу за мостом теряется в свежей траве. Я, как выдвинулся на это открытое место, почувствовал, что есть о чем бессмысленно погрустить (и было видно, что и цветы как раз кое-где пробиваются, дабы томление не оказалось беспочвенным). И понятное дело, меня заинтересовала вода, которая проглянула. Я свернул сразу направо, чтобы опушкой подойти к речке. Лог был очень кочковатый, проросший купами тощих кустов, но сухой. Вода вытекала из плотного леса почти так же наотрез, как вытекает из дренажной трубы, и стояла вровень с берегами. Течение ее было именно медленно, ширина – можно перепрыгнуть без разбега, цвет – слабого кофе, а глубь совершенно непроницаема: до дна могло быть и метр, а могло скрывать и с ручками. Как-то сразу захотелось запустить в эти медленные, точно медные воды рыболовную снасть: наверняка в них водилось что-либо необыкновенное, какие-нибудь не известные науке рыбы. У меня часто так (и это тоже программа при стольких рвачах): предусмотрительности настолько никакой, что даже если приготовлюсь к удовольствию (например, поудить рыбу) – не получу его. Смородинник здесь цвел еще гуще и даже пах на расстоянии; нижние ветви мокли, макались в воду. Грусть оказалась столь плотна, что сродни беспокойству: в плесо захотелось свалиться, а это не сказать, чтобы разумное желание. По извивам плотного дернистого берега я поднялся к дороге и увидел, что колеи были тоже старые и что в этом году по весне, пожалуй что, еще и не бывано. Мост был опять накатом, но почему-то, перейдя на ту сторону дороги к одному из скособоченных строений, я опять чего-то забоялся. Изба совсем завалилась и оказалась мне до груди. Вот это и было странно: обе избушки были доправдошними, с окном-двумя, с дверью, но как бы для пигмеев. Точнее, так (чтобы не запутаться): было ощущение, что такое жилье могли сооружать меря или мурома в У1-У111 веке: и пол земляной, и в дверь надо влезать на карачках, и с крышей что-то такое, как будто ее и нет. Землянки. Логически напрашивалось, что это, вероятно, сараи: избы раскатали на дрова и увезли, а сараи (в одном из них, и правда, нашлись цилиндр двигателя, голубой фарфоровый изолятор, дрова, кожаная ветошь) – поленились. И вот они стояли, стояли, вросли в землю, сморщились-завалились, и п о э т о м у – т о у меня впечатление, что я на стойбище У1 века. То есть, решительно не могло быть, чтобы здоровенные лесорубы, хотя бы и пятьдесят лет назад, рубили для своих нужд такие крохотные сараи. Я бился над этой загадкой, но она оставалась темна. Эти землянки не могли быть раскопами археологов, но на них лежала та же печать забвения. Я впервые познакомился со временем в длительности, о которой нельзя было составить точного отчета. Тогда я лишь внутренне грустил и с омерзением всматривался в современные консервные жестянки и водочные бутылки с отставшими этикетками: следы поздних «культурных» наслоений. И лишь сейчас, пиша, спрашиваю себя, не было ли это странное явление из тех, по которым городища мери, муромы, веси, кроманьонца о т к а п ы в а ю т? Но в этом случае откуда, черт возьми, берется толща земли, которой стойбища погребены? Осадки из состава воздуха? Почему они оказываются на многометровой глубине или, как эти две сараюхи, врастают в землю? Ведь им сорок-пятьдесят лет, а может. и
Дело мое было – труба.
Но если выдернуть из чашелистика розовый или фиолетовый колокольчатый цвет медуницы и пососать его, то это было приятно; и я их сосал, жевал, ел спиной к деревянным руинам на ухабистом и кочковатом изумрудном лугу (только идеалисту он представал гладким, а, как свидетельствовали сапоги, оказался весь в рытвинах, заросших грядах, кротовинах, проростках берез, и, похоже, на той, заманчивой для глаз стороне, к лесу, оказался бы не глаже). Нет, не давали идеалистического флеру достаточного, чтобы не видеть действительности совсем, но меня интересовала весна. Не-е-ет, жизнь не кончена в тридцать один год, подумал Андрей Болконский, проезжая мимо дуба. Тогда и на том лугу я этого не думал, потому что и вся-то эта поездка в Майклтаун и его окрестности была как протирают слегка потускневшую мебель: прикоснуться, воспроизвести, скопировать. Смутно погрустить. Зачем эта археология? Я вон птичку увижу дохлую, меня и то с души воротит. А тут целое становище. Так что в заданные полчаса я вполне обернулся.
Надо будет спросить, как называется речка. Возможно, Сельменьга.
111
Не разгадать загадок жизни не пожив. Много позже, после житейских перипетий, стало наконец понятно, почему я ходил в Восемьдесят Пятый квартал. Отец с матерью говорили и спорили о минувшем, вдаваясь в детали, но не обрисовывая общую схему. Они могли называть и самый факт – рождение моей старшей сестры в незаконном сожительстве в этом самом Восемьдесят Пятом квартале, - но я, ребенком и юношей, не придавал этому судьбообразующего значения. Не придавал значения фактам, не суммировал их, а отец и мать никогда не говорили точно и определенно, так, чтобы отпечаталось навеки: твоя старшая сестра Нина родилась 29 ноября 1950 года вне брака в поселке Восемьдесят Пятого квартала. Родители расписались 8 марта 1953 года. Сам Майклтаун возник совершенно определенно – в 1936 году. Лесозаготовки перед войной и особенно сразу после велись весьма значительные и в основном силами местного населения. Уже позже, в семидесятые годы, стали привлекать так называемых «вербованных» - украинцев, молдаван, армян, работавших по договорам, часто для своих строительных потребностей (особенно хохлы). Таким образом, участвуя в жизни семьи, реально я мало что в ней понимал. Ведомый и опекаемый сразу троими, я был заведен в такие тупики, что только Милосердие Божие позволило впоследствии из них выбраться. Думаю, что влияние старшей, незаконнорожденной сестры, ее зависть, ревность, обман и ее необузданный темперамент были основной причиной многих моих заболеваний, перверсий, тяжелых заблуждений. Но мое-то положение усугублялось тем, что, как оказалось много позже, после моего рождения отец вступил в незаконную связь с еще одной женщиной и имел от нее еще одного ребенка – моего сводного брата. Сведений о нем у меня и к концу века было столь мало, что, когда отправлял запросы в адресные столы Костромы, а затем Иванова, оттуда пришли ответы, что такой не проживает. Еще бы: я не знал ни точного года рождения, ни костромского адреса и даже сомневался в отчестве побочного брата: легко могло статься, что он уже существовал, брат-то, когда отец водился с этой женщиной. Так что вот такую первичную информацию они мне предоставляли, мои родители (да и прочие родственники). Не то чтобы поздравлять друг друга с днем рождения и знать предков до седьмого колена, как принято, - я до двадцати пяти лет не знал, что у отца и сестры-то существуют и свою московскую тетю по отцу называл Зоя Александровна и на «вы» (то-то, должно быть, они надо мной потешались!). Тут уж не до генеалогических изысканий – настолько они окружили элементарнейшее непроницаемой тайной. С одной стороны – хорошо, благо, но с другой оказалось, что старшие, и знающие и более мудрые, были вольны вести и вели себя по отношению ко мне как самые суровые разбойники и истязатели.
Вот уж точно: кто располагает информацией, тот правит судьбой. В 1995 году сорокадвухлетний человек брел в п е р в ы е в местность за три версты от родного поселка, даже не догадываясь - з а ч е м, с самой смутной потребностью, интуитивно. Стареющие родственники н е н а з ы в а я выделили ему порцию знания, и вот, получив их протогенетически, запечатанным пакетом, под грифом «совершенно секретно», он, преодолевая страхи табу, плелся в этом направлении, чтобы принюхаться, почуять запах истины. Понять-то он все равно не поймет, а – почуять. А он уже седой, у него свои дети, которые опять-таки растут замороченными изначально, потому что он и сам еще пионер. И как эти мерзкие англосаксы сперва складывают свои доходы, ставят в известность родственников и священника, а уж потом ебутся? К а к они умудряются сперва знать, а потом законными средствами достигать целей? Что они не берут пример с нас, азиатов, которые всё кланяются старикам, кивают, лебезят, почитают их, а те обеспокоены, какую бы еще из нитей судьбы утаить? Да что они такие открытые-то, негодяи католические, точно живут в стеклянных домах? Что же они свои банки-то данных не засекречивают? Ведь как прекрасно, неожиданно, загадочно бытие, когда в нем появляется идиот, завернутый на все сто. Тайна сия велика есть.
Вот и мне – откуда было знать, что я собираю сведения о сестре под видом вечернего променада?
ХАРОВСК
Определяя мотивы путешествий как тайные, я не грешил против истины: во «Вступлении» я еще собирался избежать их обнародования. Впечатления туриста от увиденных местностей – вот что должно было лежать в основе очерков. Много позже стало понятно, что у этого жанра вообще другое назначение – пространственного измерения; в нем не время ищут потерянное, а место. Какой-нибудь странный и счастливый академик Обручев, который сочинял, точно называл бирки к музейным экспонатам, сидя в кабинете, одновременно вновь шел с караваном верблюдов и верным проводником Лобсыном в глубь китайских гор и пустынь: так-то ему хорошо было вновь эти солончаки и такыры увидеть в меру научного любознательства. Может, она на склоне дней мечтал о деньгах, а когда понял, что прежде изданная романистика и научные труды недостаточно его обогатили, решил вспомнить былую коммерцию – поискать клады. Вот и выдал себя, старый сквалыга, обнаружил тайное намерение, не совместимое с развитым социализмом.
Что до меня, то я поступал из иных побуждений. В Харовск Вологодской области в июле 1997 года захотелось съездить по двум четко осознанным, всплывшим из глубин подсознания мотивам. Во-первых, я был там более четверти века назад со студенческим отрядом на уборке колхозного картофеля и в деревне Лисино написал первое свое датированное стихотворение. Еще бы: в семнадцать лет – первая разлука с родиной. И я тогда это дело сублимировал в ужасно графоманских виршах. Второй мотив оказался скорее из future simple: хотелось попасть в Майклтаун, но – рядом: на широту Майклтауна. Ехать в самый поселок я к тому времени уже попросту боялся. Действовать следовало скоро и без раздумий: «перетоптать» 1971 год и отчуждить родной Майклтаун.