Путник, зашедший переночевать
Шрифт:
А Пинхас-Арье не такой, как они все. Он не брюзжит, как Элимелех-Кейсар, и не отказывается от выполнения заповедей, как Даниэль Бах, и не так бессловесно покорен, как Ханох, мир ему, и не радуется предписаниям Господа, как Нисан Зоммер, и не делит, как он, в своем сознании мир между Богом и человеком — он делит его между одним человеком и другим, между теми, кто одобряет программу «Агудат Исраэль», и теми, кто выступает против нее. О да, он любит общаться с людьми, не имеющими отношения к «Агудат Исраэль», но лишь по слабости душевной или в надежде на них повлиять. По его мнению, распущенность и неверие, которые вторглись в мир, не нужно оплакивать — их следует использовать для борьбы против сионистов. Беды многих и беды каждого, зло мира и зло нашего времени — все это, по его мнению, можно устранить, если еврейство пойдет по пути Торы. Но Тора, о которой говорит Пинхас-Арье и ему подобные — да поможет им Бог, — это та Тора, которую он и его партия проповедуют на своих собраниях и в своих газетах, и не будет большой ошибкой утверждать, что, даже если деятельность всех этих партий, вроде его «Агудат Исраэль», направлена в пользу Неба, она не одобрена Небом, потому что Святой и Благословенный не хочет, чтобы Его использовали как средство — даже во имя желательной цели. Впрочем, я уже слишком много слов посвятил этому Пинхасу-Арье, и хватит о нем.
Итак, прошел праздник Песах, и наступили весенние дни. Весь день светит солнце, а ночи теплые и приятные. Земля выталкивает травы, сады украшают себя цветами, весь мир снимает с себя одну видимость и обретает другую. И люди тоже сняли свои тяжелые отрепья, и приятный запах, похожий на запах горячего пшена, сваренного на меду, завладел городскими улицами.
Наш старый Дом учения тоже обрел новую внешность. Гора, что напротив него, зазеленела травами, и, когда я открыл окно, их сладкий запах наполнил мое сердце. Но я не пошел на зов этого запаха. Теперь я корпел над Торой даже больше обычного. Между главами говорил себе: «Эх, городской лес сейчас как раз обновляется, сходить бы туда», но не шел. Даже в ближайшие к городу поля — и туда не шел. Сидел себе в одиночестве в Доме учения, потому что все те, кто приходил сюда в холодные зимние дни, разошлись кто куда. Этот пошел по своим делам в город, тот отправился по своим делам в другой город, а те, у кого дел не было, предпочитали бродить по рынку и заводить разговоры со своими знакомыми. Кончился праздник — и кончились молитвы в нашем Доме учения.
Рабби Хаим совсем переключился на дела вдовы Ханоха. На рассвете выносит ее лоток на рынок, в полдень готовит ее сиротам горячую еду, а к утренней, дневной и вечерней молитвам приводит их в синагогу произнести кадиш. В наш Дом учения он теперь заявляется только в канун субботы, чтобы подмести пол да наполнить таз водой и лампы керосином. Но я все еще плачу ему каждую неделю, разве что раньше я давал ему плату в четверг, а теперь в канун субботы. Рабби Хаим по-прежнему спит в нашем дровяном сарае, но когда появляется в Доме учения, то входит и выходит молча, не вступая со мной даже в самый короткий разговор. Я уже привык, что он не обращается ко мне, и он привык, что я его ни о чем не спрашиваю. До меня только доходят слухи, что он так занят сиротами Ханоха, что не уделяет никакого внимания своим дочерям — сиротам при живом отце.
Мои жена и дети шлют мне письма каждую неделю. Как-то раз я открыл конверт, а из него выпали весенние цветы, которые моя дочь собрала в лесу. Я словно разом увидел перед собой весну во всем ее расцвете и пожалел обо всех радостях, которые я теряю. И тем не менее я удержал себя за столом учения. А когда выглянул наружу, сказал себе, что, если даже эта весна стократно превзойдет красотой другие весны, каждая из которых стократно лучше других, я свои занятия не оставлю. И я снова ощутил тот сладкий вкус одиночества, который так любил всю свою жизнь, а сейчас — стократно больше. И даже подумал было, что вот так и проведу дни и годы в стенах этого Дома.
Впрочем, дни и годы — это не значит «все дни и все годы», потому что у этого человека, как вы знаете, все-таки есть жена и дети.
Глава сорок седьмая
Среди братьев и друзей
В первый из трех дней подготовки к празднику Шавуот в нашем Доме учения появились два парня. Даже один молодой парень в Доме учения — это что-то новое, а уж два — тем более. Кажется, чуть не с того дня, как я вернулся в Шибуш, в этих стенах не появлялись молодые ребята.
Эти двое поздоровались со мной и сказали, что пришли исключительно ради меня. Зачем я им понадобился? Оказывается, в одной деревне недалеко от города живет небольшая группа из шести парней и двух девушек. Они бросили занятия отцов и решили поработать на земле, чтобы подготовиться к переезду в Страну Израиля. И вот теперь зарабатывают на жизнь, помогая на крестьянских полях и в коровниках. А поскольку услышали, что я приехал из Страны Израиля, просят меня приехать к ним на праздник Шавуот.
Они пришли, а я как раз был занят своей учебой. И подумал: «Мало того что отвлекают от Торы, так еще и затрудняют поездкой». Поэтому я посмотрел на них, как если бы человек сидел на вершине мира, а к нему вдруг пришли и говорят: «Иди, делай грязную работу».
Они стояли молча, потупившись. Потом один из них, Цви, словно бы очнулся и сказал: «Мы полагали, что человек из Страны Израиля будет рад увидеть парней и девушек, работающих на полях и в коровниках во имя Страны Израиля».
Я сказал: «Друг мой, зачем рассказывать сказки, будто вы готовитесь к работе в Стране Израиля? Вот и Йерухам так же готовился, и поехал, и провел там несколько лет, и чем кончилось? Вернулся сюда и ругает Страну и ее жителей».
Этот Цви ответил: «Если господин говорит о Йерухаме Хофши, то у него есть основания быть недовольным. Но ведь был там и другой Йерухам, по имени Йерухам Бах, которого убили при защите Страны, и я думаю, против этого Йерухама у господина нет ничего? Что до нас, то, если нам предстоит такая же участь, как у него, мы с готовностью примем приговор Благословенного».
Я пожал ему руку и спросил: «Когда мне приехать? Когда вам удобно?»
Они ответили хором: «Нас устраивает любое время — когда бы вы ни сочли возможным, мы будем вам рады».
«Вы ведь приглашаете меня на Шавуот? — сказал я. — Вот я и приеду к вам на Шавуот».
В канун праздника, после полуночи, я нанял бричку и отправился в деревню. Не успел я еще найти своих недавних знакомых, как уже вся деревня знала, что к еврейским парням приехал гость из города. Некоторые сразу побежали к ним, чтобы предупредить о моем приходе, а другие пошли перед бричкой, чтобы показать дорогу.
Эти шестеро парней и две девушки устроили себе жилье в крестьянском доме. То ли дом, то ли барак — полуразрушенная постройка и наполовину сломанная мебель. Во всех здешних деревнях у крестьян есть такие унылые развалюхи, но здесь юношеское обаяние жильцов оживляло и само жилье, и его обстановку.
В честь праздника ребята прекратили работу за два часа до наступления темноты, и я не увидел, как они трудятся в поле. Но я повидал их подруг в коровнике, где они доили крестьянских коров. Ни коров, ни молодых доярок я не встречал уже многие годы, а тут вдруг мне довелось разом повидать и тех и других.
Парни представили меня своему хозяину — крестьянину лет пятидесяти, с гладкими, подстриженными волосами и глинистым лицом. Он недовольно посмотрел на меня и сказал им: «Он не такой, как вы». Я спросил: «Почему ты так решил?» Он показал рукой на мое пальто: «Разве у них такая одежда? У тех, кто работает, нет такой одежды». Я сказал: «Почем ты знаешь, что я не работаю?» Он почесал лоб и ответил: «Ты, возможно, работаешь, а может, и нет, но так или так, а твоя работа — не настоящая». Я возразил: «Каждый работает по-своему — ты, как ты, а я, как я». Он положил руки на колени, уставился в пол, потом поднял голову и сказал: «Пусть будет по-твоему, но я говорю, что не всякая работа приносит пользу».