Путники в ночи
Шрифт:
– Спасибо, что не забываешь меня!
Возвращаюсь от Прохора Самсоновича, и уже в райцентре, возле гастронома встречаю бывшего зоотехника Толстова, заметно выпившего:
– Что там пишет в газете этот твой бывший Первый? Старческий бред и сплошное вранье. Тоже мне, краевед нашелся!
Зоотехник рассказал о том, как в давние советские времена Прохор
Самсонович снял его с работы из-за породистого хряка, сдуру сиганувшего на бревно и сломавшего себе член. Идиот-хряк принял дерево за настоящую свинью. Пришлось сдать его на мясо.
Первый не поверил реальному факту:
“Ты, негодяй, пропил ценного хряка, которого я лично заказывал в племсовхозе! В старые времена тебя бы за это…”
ЗАСУХА
С раннего утра старик поливает огород. Воды не жалеет, ее много в водопроводе, в подземных неиссякаемых жилах земли. Неспешно шевелит шлангом, дарит растениям воду. Вид у него торжественный и слегка напряженный, как у врача, вливающего больному дефицитное лекарство.
Долго работать не может – мучит одышка, начинает кружиться голова, что-то хлюпает в груди, словно неисправный насос.
Сполоснув лицо студеной водой, взъерошив седые волосы, Прохор
Самсонович присаживается в тень клена.
Воздух недвижим, пахнет гарью, небо дышит синим дымком – под Москвой горят торфяные болота. Тракторы, которые тушат пожар, проваливаются в подземную раскаленную бездну вместе с мужественными трактористами.
Старик вытирает нечаянную, общественного значения слезу – ему жаль безымянных героев, которые всегда есть в русском народе – они готовы идти в пекло за просто так, нужные люди всегда оказываются в нужном месте.
Воздуха не хватает, кажется, солнце выжгло его даже из теневой прохлады, и каждый новый вздох старческие легкие забирают, словно из пустоты.
“А на своем ли месте был я, руководитель? – мучительный безответный вопрос. – Исполнители были, есть и будут: они пашут, сеют, тушат пожары. Я же управлял ими, взращивал этот край почти до самой перестройки…”
Кругом буйствует зелень. Все растет быстро, как в тропиках, словно нет никакой засухи.
Игорь доволен такой погодой, целыми днями загорает, кожа у него прокопченная, чуть ли не дымится. Расхаживает по жаре в плавках, темных очках, подставляя мускулистую грудь солнечным лучам.
– Дед, полей на меня из шланга! – просит он. – Сделай дождик!
Старик смеется и делает “дождик”: зажимает отверстие шланга пальцем, вода рассеивается на мелкие брызги.
Люди, проходящие мимо палисадника, почтительно наклоняют голову:
– Здравствуйте, Прохор Самсонович!
Старик неспешно оборачивается, придерживает левой ладонью картуз за козырек, кивает сдержанно и солидно.
…Сегодня воды почему-то нет. Дали ночью, из открытых кранов потекли тонкие журчащие струйки, и шум этот разбудил весь поселок: в окнах зажегся свет, послышался звон ведер, корыт, тазов.
Едва успели наполнить емкости, воду вновь отключили.
Приноровился поливать огород ночью, все равно страдает бессонницей.
Пока идет вода, Прохор Самсонович успевает напоить влагой огурцы, помидоры, молодые яблони – они сделались пышными, обещают неплохой урожай.
На рассвете, когда вода кончается, старик опускает шланг в бочку, идет, покачиваясь, в тень клена. Здесь раскладушка, покрытая старым одеялом. Старик ложится и спит, несмотря на то, что его кусают мухи.
К обеду с пруда возвращается внук, истомленный долгим загоранием и купанием. Волосы, еще не просохшие, кустиками торчат на его голове.
Игорь голоден и съедает все, что подает на стол дед.
Пообедав, Игорь ложится спать на дедову раскладушку в тени клена.
Тем временем старик, управившись с кухней, садится у его изголовья, отгоняет мух березовой веткой. Иногда Игорь, неловко повернувшись, открывает мутные глаза, с тупым выражением смотрит на деда.
– Спи, внучок, спи!.. – задумчиво улыбается старик.
РУССКАЯ НЕНАВИСТЬ
На водокачке окончательно поломался насос. По слухам, его будут чинить два, а то и все три дня. Но, видимо, и за неделю не управятся.
Прохор Самсонович пришел в редакцию, потребовал, чтобы мы с Левой написали разгромный фельетон про разгильдяев, не сумевших обеспечить население водой.
Редактор Бадиков прибежал в наш кабинет, начал оправдываться: дескать, был у нас один сельский сатирик по фамилии Букашкин, да и тот давно умер, сочинить фельетон некому. Увы, не существует теперь такого газетного жанра, как фельетон. Ах, товарищи, какие были фельетоны! Каким резонансом они звучали! Океан остроумия, горы житейского юмора! Где ты, батюшка-фельетон, почему так безвременно скончался?
– Помолчи! – притопнул сапогом Прохор Самсонович. – Из-за таких, как ты, лакировщиков, фельетон исчез, понимаешь, из нашей действительности.
Бадиков продолжал оправдываться: права человека сейчас очень уж раздуты, на всех давят, особенно на журналистов – всякую отдельную личность, которая на самом деле, может, и есть настоящая сволочь, нельзя выставлять на газетной полосе в глупом и негативном виде, особенно начальство, какого бы ранга оно ни было. Двадцать первый век наступил, в газете теперь слова критического нельзя сказать – сразу суды начинаются, прочие разборки…
Старик, глядя на расплывшееся “кувшиноподобное” лицо Бадикова, припомнил, что в прежние времена фельетоны писали с благословения райкома, никто даже пикнуть не смел!
Лева ехидно заметил:
– Именно результаты вашего партийного правления привели к нынешней
“гласности”, когда с журналистом могут сделать все что угодно за любую не понравившуюся кому-то статью. А скоро, товарищ бывший
Первый, будет еще хуже!
– Это еще почему? – обернулся Прохор Самсонович. Лицо его побагровело. – Что ты, юноша, знаешь об ушедших временах? Пока ты шлялся по болотам и ягодки рвал, мы строили будущее!..