Пятницкий
Шрифт:
– Ну, тогда так.
Записку написали печатными буквами. Певнев сам вызвался подкинуть её во флигель надзирателя.
Глава 5
Путилин, на всякий случай, держась одной рукой за крест, с силой толкнул дверь в келью. Стенька рванулся заглянуть ему через плечо, но в ту же секунду, услышав адский грохот, отпрянул за косяк. Он не страшился пальбы пушек во время Турецкой войны, но тут другой расклад.
«Бесовщина явление неподвластное простому мужику, –
Инспектор замер на пороге. На полу, среди поваленных лавок, кряхтя, ковырялся ученик Никита Прозоров. Секундой назад он топтался на столе. Видимо, представляя себя на сцене, крайне неудачно пытался воскресить в памяти мотив «По улице мостовой».
Когда распахнулась дверь, Никитка то ли хотел спрыгнуть, то ли просто потеряв равновесие, с испугу грохнулся на пол, повалив несколько лавок.
– Прозоров! Изволь сообщить, что здесь происходит? – возвысил голос инспектор. Бледность на его лице сменилась пунцовыми пятнами.
Пока Никита поднимался, Путилин успел подойти к парте, на которой лежали ученические тетради.
– Это что такое? – спросил он скорее для порядка, так как, быстро пробежав глазами по строчкам уже понял, что перед ним не дьявольские заклинания.
– Песенник…, – Никитка начинал осознавать ужас происходящего. Если отец узнает, что он в училище распевал песни, то ему конец. Решат, что за старшим братом свернул на кривую дорожку, а там и до кабака рукой подать.
В дверях появился Таиров, помахивая палкой.
– Где взял, отвечай быстро! – повысил голос инспектор.
Подбородок мальчика дрогнул, и из глаз полились слёзы.
– Прошу вас. Иван Иванович, только не скажите отцу. Клянусь, всё сожгу и никогда больше не буду.
– Где взял эти кабацкие стишки? – напирал Путилин, хлопнув со всего маху об стол тетрадкой.
– Пятницкий дал, – Никитка упал на колени, утирая слёзы рукавом. – Не губите Иван Иваныч, не скажите отцу.
Путилин, ничего не говоря, присел за парту. Для вида начал листать тетрадь с переписанными песнями. Размышлял: «Ситуация для успеха предприятия вырисовывалась не выгодная. Прозоров сын купца, училищного благодетеля. Докладывать смотрителю – пустое. Ещё и неприятностью может обернуться такое рвение. А Пятницкий на роль смутителя спокойствия не годился. Учился прилежно, и голос его особо выделял отец Илья. Но Песенник в наличии, распространение кабацких песен имеет место. Не говоря про шутников с запиской».
– Прозоров, кто знал, что ты тут будешь песни писать?
– Ей Богу, никому не сказывал, никто не знал, – и слёзы полились с новой силой.
«Как ни крути, но нужно дело довести до конца», – думал инспектор.
– Таиров, приведи Пятницкого.
– Так брат его сегодня на каникулы забрал…
– Он с братом на постоялом дворе ночует, у Затекина, – Никитка не знал уже что рассказать ещё, только бы не сообщали про него родителям. – Утром сулился за вещами зайти, и поедут домой.
– Прекрасно! Таиров, до утра ждать не будем. Идите на постоялый двор, приведите Пятницкого. Проведите осмотр вещей, тогда и решим что делать.
– Иван Иваныч, – Таиров нахмурился и покосился на Никитку, – так ночь уже, метель содит как оглашенная! Можа погодим сегодня, а завтра утречком, спрохвала…
– Никаких спрохвала! Решим сейчас и дело с концом.
Стенька, не привыкший долго отпираться от приказа, глубоко вздохнул, и неспешно направился к сеням, на ходу помахивая палкой словно примеряясь, ударит какого-то невидимого врага.
Митрофан и его старший брат Николай, учитель Новоусманской земской школы, расположились в меблированной комнате Затекинского постоялого двора.
За стеной, изредка вспыхивая азартным спором, тлела карточная игра. Нетрезвый голос в коридоре, трагически соскакивая на фальцет, нещадно ругал какую-то Зинку. Пришедший на шум управляющий, безуспешно грозил буяну городовым. Из трактира на первом этаже долетал урывками хлипкий, срывающийся рык дырявой гармони. Жизнь в постоялых текла привычным манером.
Николай попросил человека принести кипятку и баранок.
– Ну что братец, вырвался на свободу? – посмеивался через четверть часа старший, с удовольствием наблюдая как Митрофан жуёт мягкие баранки, запивая чаем со сладким запахом чабреца…
Николай помнил, какое это несравненное счастье, ехать на каникулы домой.
– Ты ешь, не отвлекайся, знаю, что скажешь. И добром завидую тебе.
– Почему завидуешь? – Митрофан приподнял брови, то ли от удивления, то ли жадно хлебнув горячего чая. – Разве тебе не радостно как мне?
– Радостно конечно. Но по-другому. Человек так устроен – сам растёт, а чувства высыхают.
– Как картошка? Она же к осени делается ядрёная, а лучёвья усыхают в труху, – пояснил Митрофан, удивившемуся брату.
Николай склонил голову чуть на бок и улыбнулся сравнению.
– Да, Митрош, именно так, как картошка. Вроде и есть в тебе чувства, только не поймёшь уже, это и правда сердце заходится, или только голова велит тебе: это хорошо – радуйся. Или плачь, смотря, что по случаю выпадет.
– А это хорошо, ай плохо? – Митрофан секунду приостановил уничтожение баранок.
– Бог знает, братец. Может и хорошо. Кто бы вынес, кабы сердце за всё болело.
Николай полез в сумку, за табаком, и, закуривая папиросу, перевёл разговор на другое:
– Как твоё учение. Всё ли гладко?
– Да кубыть не тяжело даётся. И за голос отец Илья хвалил. Только как придёшь с классов, тоска берет.… Сколько раз думал, подберусь, и до дому бежать.
– Митрош, да сколько ты в училище? Неужто не обвыкся? – удивился брат.