Пятницкий

Тарасов Олег Васильевич

– Ну, тогда так.

Записку написали печатными буквами. Певнев сам вызвался подкинуть её во флигель надзирателя.

Глава 5

Путилин, на всякий случай, держась одной рукой за крест, с силой толкнул дверь в келью. Стенька рванулся заглянуть ему через плечо, но в ту же секунду, услышав адский грохот, отпрянул за косяк. Он не страшился пальбы пушек во время Турецкой войны, но тут другой расклад.

«Бесовщина явление неподвластное простому мужику, –

думал он. – А Путилин чин духовного учреждения, это самый его хлеб, иметь понятие на предмет усмирения нечистой силы».

Инспектор замер на пороге. На полу, среди поваленных лавок, кряхтя, ковырялся ученик Никита Прозоров. Секундой назад он топтался на столе. Видимо, представляя себя на сцене, крайне неудачно пытался воскресить в памяти мотив «По улице мостовой».

Когда распахнулась дверь, Никитка то ли хотел спрыгнуть, то ли просто потеряв равновесие, с испугу грохнулся на пол, повалив несколько лавок.

– Прозоров! Изволь сообщить, что здесь происходит? – возвысил голос инспектор. Бледность на его лице сменилась пунцовыми пятнами.

Пока Никита поднимался, Путилин успел подойти к парте, на которой лежали ученические тетради.

– Это что такое? – спросил он скорее для порядка, так как, быстро пробежав глазами по строчкам уже понял, что перед ним не дьявольские заклинания.

– Песенник…, – Никитка начинал осознавать ужас происходящего. Если отец узнает, что он в училище распевал песни, то ему конец. Решат, что за старшим братом свернул на кривую дорожку, а там и до кабака рукой подать.

В дверях появился Таиров, помахивая палкой.

– Где взял, отвечай быстро! – повысил голос инспектор.

Подбородок мальчика дрогнул, и из глаз полились слёзы.

– Прошу вас. Иван Иванович, только не скажите отцу. Клянусь, всё сожгу и никогда больше не буду.

– Где взял эти кабацкие стишки? – напирал Путилин, хлопнув со всего маху об стол тетрадкой.

– Пятницкий дал, – Никитка упал на колени, утирая слёзы рукавом. – Не губите Иван Иваныч, не скажите отцу.

Путилин, ничего не говоря, присел за парту. Для вида начал листать тетрадь с переписанными песнями. Размышлял: «Ситуация для успеха предприятия вырисовывалась не выгодная. Прозоров сын купца, училищного благодетеля. Докладывать смотрителю – пустое. Ещё и неприятностью может обернуться такое рвение. А Пятницкий на роль смутителя спокойствия не годился. Учился прилежно, и голос его особо выделял отец Илья. Но Песенник в наличии, распространение кабацких песен имеет место. Не говоря про шутников с запиской».

– Прозоров, кто знал, что ты тут будешь песни писать?

– Ей Богу, никому не сказывал, никто не знал, – и слёзы полились с новой силой.

«Как ни крути, но нужно дело довести до конца», – думал инспектор.

– Таиров, приведи Пятницкого.

– Так брат его сегодня на каникулы забрал…

– Он с братом на постоялом дворе ночует, у Затекина, –

Никитка не знал уже что рассказать ещё, только бы не сообщали про него родителям. – Утром сулился за вещами зайти, и поедут домой.

– Прекрасно! Таиров, до утра ждать не будем. Идите на постоялый двор, приведите Пятницкого. Проведите осмотр вещей, тогда и решим что делать.

– Иван Иваныч, – Таиров нахмурился и покосился на Никитку, – так ночь уже, метель содит как оглашенная! Можа погодим сегодня, а завтра утречком, спрохвала…

– Никаких спрохвала! Решим сейчас и дело с концом.

Стенька, не привыкший долго отпираться от приказа, глубоко вздохнул, и неспешно направился к сеням, на ходу помахивая палкой словно примеряясь, ударит какого-то невидимого врага.

Митрофан и его старший брат Николай, учитель Новоусманской земской школы, расположились в меблированной комнате Затекинского постоялого двора.

За стеной, изредка вспыхивая азартным спором, тлела карточная игра. Нетрезвый голос в коридоре, трагически соскакивая на фальцет, нещадно ругал какую-то Зинку. Пришедший на шум управляющий, безуспешно грозил буяну городовым. Из трактира на первом этаже долетал урывками хлипкий, срывающийся рык дырявой гармони. Жизнь в постоялых текла привычным манером.

Николай попросил человека принести кипятку и баранок.

– Ну что братец, вырвался на свободу? – посмеивался через четверть часа старший, с удовольствием наблюдая как Митрофан жуёт мягкие баранки, запивая чаем со сладким запахом чабреца…

Николай помнил, какое это несравненное счастье, ехать на каникулы домой.

– Ты ешь, не отвлекайся, знаю, что скажешь. И добром завидую тебе.

– Почему завидуешь? – Митрофан приподнял брови, то ли от удивления, то ли жадно хлебнув горячего чая. – Разве тебе не радостно как мне?

– Радостно конечно. Но по-другому. Человек так устроен – сам растёт, а чувства высыхают.

– Как картошка? Она же к осени делается ядрёная, а лучёвья усыхают в труху, – пояснил Митрофан, удивившемуся брату.

Николай склонил голову чуть на бок и улыбнулся сравнению.

– Да, Митрош, именно так, как картошка. Вроде и есть в тебе чувства, только не поймёшь уже, это и правда сердце заходится, или только голова велит тебе: это хорошо – радуйся. Или плачь, смотря, что по случаю выпадет.

– А это хорошо, ай плохо? – Митрофан секунду приостановил уничтожение баранок.

– Бог знает, братец. Может и хорошо. Кто бы вынес, кабы сердце за всё болело.

Николай полез в сумку, за табаком, и, закуривая папиросу, перевёл разговор на другое:

– Как твоё учение. Всё ли гладко?

– Да кубыть не тяжело даётся. И за голос отец Илья хвалил. Только как придёшь с классов, тоска берет.… Сколько раз думал, подберусь, и до дому бежать.

– Митрош, да сколько ты в училище? Неужто не обвыкся? – удивился брат.