Пятницкий
Шрифт:
– Доставил господин инспектор, – Таиров подтолкнул перед собой мальчика.
Устав ждать Иван Иванович не стал заходить издалека:
– Что Пятницкий, песенками занимаешься? Дважды два ещё не сложит, а уже по улице мостовой направился!? В кабак пойдёшь после училища служить? Объясни для моего понимания.
Митрофан почувствовал как щеки загорелись, а в коленях зашевелился холодок, того и гляди ноги подогнутся сами собой. Сказать ничего не мог, стоял опустив голову чтобы не замечали как затряслись губы. Едко защипало в глазах.
– Ну что молчишь? Нечего сказать? – продолжал Путилин. – Таиров, что дал осмотр вещей?
Слёзы потекли по пылающим щекам мальчика. Сейчас надзиратель достанет песенник и что начнётся, Бог знает. Митрофан закрыл лицо руками. Явиться домой под Рождество выгнанным из училища с позором… Что может быть страшнее?
– Господин инспектор, зазря ходили. Ничего не обнаружено.
– Это как ничего? – пальцы Путилина перестали постукивать по столу. – Пятницкий, откуда песни?
Митрофан только всхлипывал и не мог произнести ни слова, не веря, что Таиров пожалел его.
– Да будешь ты говорить или нет?! – инспектор, совсем озлившись ахнул ладонью по столу.
Вся история выходила пшиком, и признавать это было неприятно.
– Простите… сквозь слёзы еле слышно выговорил Митрофан.
– Вот тебе и всё! – Путилин от безысходности повернулся к надзирателю.
Тот с готовностью вставил своё мнение:
– Я человек простой, но с вашего позволения скажу: всё пошло под скос в тот год, как розгам выписали запрещение. Предмет простой, а без него решения делу нет, – веско заявил Таиров, довольный тем, что его теория о пагубности отмены розг, приобрела очередное верное доказательство.
Путилин, размышляя про себя, полностью соглашался с этим утверждением.
«Розги первое дело, и от них польза всесторонняя, – думал он. – Провинившийся получает ровно столько, на сколько в нем есть вины. Это суд истинно справедливый. Возьми что положено, покайся, и иди с Богом. Теперь же непонятно уразуметь бурсаку степень своей провинности и что ещё важнее – как искупить её.
Инспектор, делая вид, что читает каракули Прозорова, думал, что делать дальше.
Митрофан тихонько всхлипывал, внутренне немного ободрённый тем, что история поворачивается не самым худшим образом.
Иван Иванович достал из стола чистый лист и начал писать. Выводил не спеша, останавливаясь подумать над точностью изложения.
Таиров, заскучав, поковырял в печи кочергой. Тихонько потрескивая угольками, вяло шевельнулся проснувшийся огонь. В трубе глухо гудело от тяги буйствующего на улице ветра. Догорающая свеча зачадила чёрным дымком, напоминая, что время течёт за полночь.
Таиров решил поинтересоваться, нужен ли он ещё здесь или может отбыть в своё расположение. В эту минуту Путилин отложил перо. Запечатал письмо сургучом.
– Пятницкий, я написал письмо твоему отцу. Изложил поведение и порекомендовал меры. Он человек духовного звания, порядок знает. Без письменного ответа можешь не являться. Всё ясно?
– Да…, – прошептал Митрофан.
– Отец священник, уважаемый человек, но раз воспитал такого сына, пусть и наказывает самолично, – Путилин протянул ему конверт. – Всё, отправляйся в покои.
Мальчик развернулся и пошёл за Стенькой, который качая головой, и уже не спрашивая дозволений, направился к двери.
– Спасибо, – шепнул Митрофан, когда они поравнялись, выйдя из класса.
Таиров промолчал, даже не взглянув на мальчика.
Пурга металась по улице, от двора ко двору, подсыпала снега к завалинкам и воротам, но чувствовалось, что силы её на исходе. Тревожный вой дикого степного ветра всё чаще обрывался, цепляясь за крыши и маковки церквей.
Метель уходила за Заставу, в сторону Московской дороги.
Глава 6
15 января 1877 года. Александровка.
Ночь густо, с размахом, сыпанула яркие зёрнышки звёзд в захватывающее ледяной чернотой небо. Золотистая луковица луны, выкатившаяся над прудом, освещала всё село до самого дальней избы кузнеца мерцающей отрезанным ломтем чуть на отшибе.
Сугробы, кое-где наползшие на избы до самых крыш, подражая звёздному небу, вспыхивают серебряными россыпями снежинок. Горький, кизячный дымок курится из труб ровно в небо белыми, теряющимися в высоте, столбами. Между дворами сложным узором сплелись стёжки, связываясь в узелки у колодезных журавлей, местами заворачивая к аккуратно сложенным копёнкам, и теряясь в санном пути, пробитом через всю слободу. По разные стороны от него, тут и там, пятнают дорогу серые кучки золы. Но дальше, в полях, снег нетронутый никем, кроме зайцев, темнеет, растворяясь в ночном горизонте и только по звёздам можно определить, где начинается небо.
В избе Пятницких ложились спать. Мать, гремя чугунками, делала приготовления на утро, когда за окнами послышалась песня:
Что же не белые снежинки забелилися
А что же, забелелася
У старого борода
А под старым конь
Очень бур-лохмат…
В окошко коротко стукнули. Мать выглянула из-за печи.
– Митрош, куды опять? Не мал ли, кажный Божий день на улицы ходить?
Митрофан давно ждал условленного стука от Федьки, и, застёгивая поддёвку, сделал вид, будто в спешке не расслышал слов матери.
– Митрофан! – выглянул из-за занавехи отец. – С глушью штоль?
– Нет, батюшка. Федька зашёл, кличут к Ивановым на посиделки.
– Федька? Нашёл приятеля, поди, года на три тебя стари! – опять вступила мать. – На што ты им там нужон?
Одевавшийся рядом брат Сергей вступился:
– Митроша поёт дюже хорошо. Все ему рады. Нихай сходит, батюшка, греха никакого нет.
– Кубыть это дело, в такие года всеми ночами песни играть? Что с него только будет!
– Женим поране, и всех делов! – рассмеялась старшая сестра Анна.