Пятнистая смерть
Шрифт:
Конечно, обидно за себя. Но - не привязать к столбу струйкой дыма голодного коня, рвущегося к свежей траве. Не разжечь ревностью угасшую любовь.
– Ах ты, дряхлый осел!
– разразилась молодая женщина.
– Тебе-то что за дело, вместе они или не вместе? Холодно от этого или жарко? Голодно или сыто? Светло или темно? Э? Хотят быть вместе - пусть будут. Убирайся отсюда, седой дурак! Хил, хвор, хром, на пищу для стервятников - и то не годится, а туда же... Не совестно за мужчиной и женщиной подглядывать? Э? Может, ты сидел, как пень, в кустах да слушал, распустив слюни, о чем они говорят?
Разговор, состоявшийся между женой и мужем, когда усталый Хугава приехал с пастбищ домой, был краток.
Майра - взволнованно, но сдерживаясь:
– Дато твердит, будто ты слюбился с Томруз.
Хугава - с удивлением:
– И ты... веришь ему?
Майра - смущенно:
– Нет, но... беспокоюсь.
Хугава строго:
– Напрасно! Разве я сам первый не откроюсь тебе, если случится что-нибудь такое? Не понимаю, какой змей ужалил бедного Дато. Он и мне говорил всякую чепуху. Ну, мне-то ладно - кто я? Но так гнусно оболгать святую Томруз! Ведь она для нас - как родная мать! А ты - ты все это забудь. Хорошо? Никакой жены, кроме тебя, Хугаве не нужно.
Майра - благодарно, со слезами в голосе:
– Знаю...
Хугава - озабоченно, думая уже о другом:
– Знаешь - ну и чудесно. Что сегодня варили? Горячего хочу.
Майра - жалеючи мужа:
– Что могли сварить? Ту же похлебку. Не праздник.
Хугава - радостно оживившись:
– Похлебку? Тащи! Сказано: дай гостю хоть воды с водой - не дай лечь спать с пустым брюхом. Для голодного и соль с перцем - жирная еда. И горох, как масло. И просяной хлеб слаще инжира. И отруби хороши, коли голоден. Для голодного...
– Хватит, хватит! Заладил.
– Майра расхохоталась.
Хугава был доволен. Развеселил жену! Они забыли о Дато. Но Дато не забыл о них. На следующий день старик добрался до самой Томруз. Она сидела на белом войлоке в кругу родовых вождей. Здесь же находились и Хугава с женой. Говорили о предстоящей перекочевке.
– Что? Нежитесь, тешитесь, щебечете?
– Изо рта скверного старика полетели мерзкие ругательства и тяжкие, заведомо ложные обвинения и оскорбления.
– И все это - из-за белого войлока?
– сурово сказала Томруз, когда клеветник задохнулся и умолк.
– Ладно. Иди садись, если уже тебе так хочется сидеть на белом войлоке.
Она поднялась и сошла на траву.
Дато мигом бросил палку, рванулся вперед, растянулся на войлоке и судорожно вцепился скрюченными пальцами в его края. Томруз, старейшины, Хугава и Майра тотчас удалились, не произнося ни слова и не оглядываясь.
Дато - один. Холодно ему и страшно одному, но еще пуще он боится хотя бы на время покинуть белый войлок. Займут! Всю ночь кричит Дато, грозно призывая к себе сородичей. Проклинает. Ярится. Бранится. Отдает какие-то приказания и распоряжения. Но к нему никто не подходит.
– В него вселился бес, - сдавленно шепчет Майра, прислушиваясь к хриплым стонам сумасшедшего старца.
– Три беса в него вселились, - поправляет Томруз жену табунщика. Бес зависти, бес тщеславия и бес властолюбия...
Утром саки пошли взглянуть на затихшего Дато. Он лежал мертвый, на мокром, загаженном войлоке, обнимая его широко раскинутыми руками. И неживой оскаленный рот злосчастного Дато как бы испускал рычание: "Не отдам!"
– Эх!
– сокрушенно вздохнул Хугава.
– Жил бы еще двадцать лет, сам бы радовался и радовал других. Так нет же...
– Он угрюмо махнул рукой.
– Про таких, видно, и сложили поговорку: "Гонялся за славой - обесславился".
Что ж, у Дато не стали отнимать войлок, отвоеванный им ценой стольких усилий. Так и оставили старика у озера на куску вонючей кошмы, а сами откочевали к северу, туда, где зеленели травы свежих пастбищ.
Саки не предавали земле людей, умерших нечистой смертью.
Покинув Задракарту, путники двинулись по долине Сарния.
Впереди всех, по каменистой дороге, то взбегающей на склон горы, то спускающейся к самой воде, ехал в легкой колеснице Куруш.
Его сопровождали верхом на лошадях Виштаспа, Утана и Гау-Барува, и с ними - тысяча царских телохранителей, одетых в узорчатые накидки и пестрые юбки, подоткнутые наподобие шаровар. На головах у них красовались шапочки с плоским верхом или мягкие, без торчащего угла, башлыки.
То был мадский наряд, лишь недавно принятый в Парсе.
Куруш не терпел его - или делал вид, что не терпит?
– за сложность, и носил обычно круглую персидскую шапку и простую, просторную и длинную, чуть ли не до пят, рубаху с широченными рукавами.
– Не люблю все чужое, не персидское, - проворчал Куруш, неодобрительно косясь на приближенных, облачившихся в пятнистые, как шкура леопарда, хитоны; чтобы скоротать время и дорогу, путники вели разговор об одеяниях различных племен.
"Хе! Смотрите, какой истинно персидский муж, выискался, - скривил губы Утана, считавший, как и большинство персидских вождей, мадскую одежду великолепной.
– Притворщик. А золото? Золото тебе подавай хоть кушитское, хоть хамитское - золото чужое ты любишь".
За персами следовал отряд лидийцев Креза - светлобородых людей в опущенных на брови капюшонах и очень коротких, выше колен, перепоясанных туниках. Они горбились на тяжеловесных конях, сжимая в левых руках, обнаженных до плеч, копья с толстыми древками.
Позади выступал под охраной трех сотен конных воинов караван Утаны десять десятков двугорбых бактрийских и одногорбых арабских верблюдов и верблюдиц.
– И чем ты намерен потрясти саков?
– спросил Куруш.
– Что для них везешь?
– Пшеницу и просо, кунжут и ячме-е-ень!
– нараспев, как на рынке, стал перечислять, дурачась, веселый Утана.
– Отборное зерно! Из каждого зернышка можно горсть крупы намолоть... если молоть языком. Грубую, точно песчаник, но прочную, словно бычья кожа, льняную ткань бабирскую! Сошьешь рубаху - не износишь, внуку останется: раньше времени сведет она тебя в могилу. Котлы медные! При варке превращают воду в жир. Но чаще - наоборот. Топоры железные! И собачьего хвоста не отрубишь. Бусы из стекла, коралла и сердолика. Орехи, финики, сушеный виноград. И разную прочую разность. Вот сколько сокровищ, о государь, несут мои ясноокие верблюды на своих уродливых, но крепких спинах.