Пятнистая смерть
Шрифт:
И все же, думая об Утане, царь не смог удержаться от торжествующей усмешки. В груди загорелся огонь давно угасшего юношеского тщеславия.
Эй, люди! Вот - я, а вот - вы. Я один, а вас много. Я стар, а вы молоды, проворны и опасны.
И все-таки я езжу в колеснице, а вам запрещено в нее садиться.
И все-таки я ношу пурпурный плащ, а вам запрещено к нему прикасаться.
И все-таки я иду, куда хочу, а вам запрещено входить ко мне без доклада.
И все-таки я говорю, когда хочу, а вы сидите, томитесь, терпеливо смотрите мне в глаза и не можете раскрыть рта, пока
Я - царь.
Во дворе показался мальчишка в узорчатых шароварах - длинный, худой, вертлявый. Должно быть, младший сын или племянник Виштаспы. Он тащил под мышкой медный таз, моток тонкой веревки и короткую палку.
– Итак, они избрали женщину?
– лениво спросил Куруш, наблюдая за мальчишкой.
– Да!
– с готовностью кивнул Гау-Барува.
Царь снова усмехнулся, но теперь уже холодно, жестковато:
– Говорят, Томруз хороша. Не лгут?
– Хороша, - подтвердил Гау-Барува.
– Я беседовал с греком, что приехал из Милета. Он видел Томруз на совете, очень понравилась. А греки разбираются в женской красоте. Вон каких пригожих богинь вытесывают из мрамора.
Мальчишка привязал один конец бечевки к палке. Подпер палкой косо поставленный таз, насыпал на землю пшеницы, взял бечевку за другой конец, отошел подальше и спрятался под кустом шиповника.
В глазах царя зажглась искра угрюмого веселья.
– Ага! Хм...
– Куруш с той же недоброй усмешкой пригладил красную, свежевыкрашенную хной курчавую бороду. Цвет хны напоминал сукровицу. Казалось, она широкой полосой текла у царя изо рта.
– Я, видно, голову потеряю из-за этой Томруз! Ночей не сплю. Не жениться ли мне, Гау-Барува, на сакской царице?
Виштаспа, Утана и Крез переглянулись. Гау-Барува понимающе улыбнулся.
– Почему бы нет?
– сказал с расстановкой, врастяжку, рыжий придворный.
– Женщина в соку, пригожа. Ей нужен муж. К тому ж у Томруз... э-э... такое...
Он приостановился. Стоит ли раскрывать тайный замысел до конца? Тут чужие.
– Приданое, - подсказал Куруш советнику.
– Приданое!
– воодушевленно подхватил Гау-Барува.
– Такое богатое приданое. Я женился бы. А ты, Утана?
– Я?
– Утана почесал бровь, густую, как у иного молодца ус.
– Хватит с меня имеющихся жен. А захочу новую - разве нет на свете другой женщины, кроме сорокалетней неумытой сакской бабы? У нас, в Парсе, красивых невест хоть отбавляй.
Царь нахмурился. Проклятый купец. Женить бы тебя на плахе.
Он представил себе Иштувегу, деда по матери, которого, победив, заточил на время в темницу, затем отослал на восток и приказал его там тайно убить.
С ехидных губ престарелого мада срывался злорадный смех.
"Что, внук?
– мстительно шептал Иштувегу.
– Не силой персидского оружия сразил ты меня, а с помощью самих же мадов, богатых старейшин, не желавших терпеть над собой мою единодержавную власть. Не так ли? А теперь и ты, стремящийся упорно, как голодный мул - к стойлу, к той же единодержавной власти, столкнулся со скрытым, но мощным, словно донное течение, противодействием персидской родовой верхушки.
Погоди, однажды темной ночью ловкач Утана и его друзья свяжут и выдадут внука какому-нибудь удачливому пройдохе, как мады выдали внуку деда".
"Прежде чем он свяжет меня, я его зарежу", - возразил мысленно Куруш предку.
"Не зарежешь! Зарежешь одного из вождей десяти персидских племен оставшиеся девять убьют тебя. Они не глупы. Поймут: кто уничтожил одного из их своры, может истребить всех. Так-то, дорогой и любимый внук! Терпи, хочешь не хочешь".
"Я не спущу с Утаны глаз, буду держать его при себе с помощью всяких уловок. Знай, мой добрый дед - я приручу строптивого Утану".
Верный Гау-Барува чутко, как пес - настроение хозяина, уловил недовольство царя Утаной и напустился на добродушного торговца:
– Ты умен, Утана, однако себялюбив, как женщина! Судьба Парсы нисколько тебя не заботит. Лишь бы Утане благоденствовать, а государство хоть развались. Неумытая, говоришь? Сорокалетняя, говоришь? Баба, говоришь?.. Пусть ей будет сто лет! Пусть мажется вместо белил и румян черной грязью! "Какое нам дело до прачек Рея, чисто они стирают или нечисто?" Разве речь о самой Томруз?
К ловушке, которую устроил мальчишка, подлетела синица. Мокроносый птицелов замер, широко раскрыв рот. Синица, поскакивая боком, с опаской приближалась к зерну.
Царь вытянул шею.
– Не о Томруз речь, - продолжал Гау-Барува.
– Нужно обезопасить восточный рубеж, замирить этих разбойных, вечно голодных саков, дружбу с ними наладить, чтоб не ударили в спину. Понятно?
Дзанг!.. Юный охотник дернул за веревку. Палка выскочила из-под таза, таз со звоном упал на землю и прихлопнул синицу. Мальчишка испустил визг ликования и бросился к ловушке.
Царь откинулся назад, облегченно перевел дух и скупо улыбнулся. Попалась.
– А-а, - наивно протянул Утана.
– Вот оно что. Ну, хорошо. Пусть государь женится. Только, - Утана обвел присутствующих глуповатым взглядом и, незаметно для других, подмигнул сонному Крезу, - согласится ли Томруз выйти замуж за чужого царя? Не получилось бы, как в пословице: "В доме невесты еще ничего не слышно, а у жениха уже музыка и танцы".
Птицелов осторожно сунул руку под таз. Пошарил под ним, прикусив губу от нетерпения, коротко вскрикнул и, торжествуя, извлек из ловушки добычу, зажатую в кулаке.
– Надо постараться, чтоб согласилась!
– Куруш выпрямился. Живо подтянулись Виштаспа, Крез, Гау-Барува. Утана снял с лица, как повязку, дурашливое выражение.
– Вот и поспособствуешь ты мне в этом деле, Утана! Оставишь караван в Марге [Марг - ныне Мары, город в Туркменистане] и вместе с Гау-Барувой поедешь за Аранху сватать Томруз. Думаю, не сочтет мой брат Утана маленькую услугу за тяжкий труд?
Гау-Барува раскраснелся от удовольствия. Так! Отвертись, гордец.
Утана, тихий и смирный, прикинул что-то в уме, почесывая левую бровь и облизывая языком правый уголок полураскрытого рта. В разноцветных глазах, черном и голубом, искрой мелькнула удачная мысль. Он встряхнул головой - опять лениво-веселый, довольный собой и жизнью.