Раннее
Шрифт:
Я не торопясь шагал по Ленинскому проспекту назад, к центру, глядя на постепенно темнеющее вечернее небо. Я не мог возвращаться домой, но не знал, куда деваться. Дома ждала Аня, которая не любила меня и, возможно, даже ненавидела. Я находил странным, что эта ненависть проявилась так неожиданно и в такой идиотской форме. Не видел в своём поведении за последнее время ничего такого, что могло бы обидеть Аню. Не понимал.
И всё же я действительно был не в силах снова показаться ей на глаза. Физически не мог ощутить её рядом.
Я осмотрелся. Это уже снова
Ляля жила рядом с нами, в доме напротив, и была, без сомнения, самой известной женщиной нашего двора. К ней мог зайти любой мужчина и остаться на ночь. Ляля не считала себя проституткой и таковой не являлась, поскольку не брала денег, а оказывала свои услуги бесплатно, из сострадания к несчастным мужичкам, обделённым лаской своих благоверных. Участковый, разумеется, также не имел к ней никаких претензий, тем более что был не женат и захаживал довольно часто.
Дело было не только в сексе. Ляля была довольно интеллигентной, умной женщиной, и могла поддержать разговор почти на любую тему. Она могла посочувствовать, если вам плохо, дать поплакаться в жилетку, помочь дельным советом. Ей ещё не исполнилось тридцати пяти, но особой красотой она не обладала, хотя и некрасивой её назвать язык бы не повернулся – все у неё было на своём месте, как положено, просто не хватало во внешности той необходимой, тонкой гармонии, которая ощущалась в её душе.
К ней приходили просто поговорить, попить чаю, поздравить с праздником. Старички занимали у неё денег и старались отдать в срок. Подростки просили обучить их искусству любви, и она оказывала им эту услугу, если считала, что они достаточно взрослые, чтобы знать всё, что знает она. К ней приходили переночевать, если некуда было пойти, и переспать, если было куда пойти, но идти не хотелось.
Женщины относились к Ляле по-разному. Некоторые ненавидели, но мирились как с неизбежным злом. Иногда какая-нибудь разъярённая жена закатывала Ляле скандал, но наталкивалась на полное лялино непонимание – как же так, ведь он просил, разве я могла ему не помочь? – и уходила ни с чем, выпустив пар из свистка. Другие женщины считали, что её послал сам Бог – если мужчины нет дома, то ясно, где он, и можно надеяться, что с ним ничего не случится.
Такое спокойное отношение объяснялось ещё и тем, что Ляля для себя ничего не хотела. Она не хотела создавать семью, заводить детей, хотя ей предлагали это неоднократно.
– Как же я могу? – удивлялась она. – А другие мальчики? Я не могу их бросить.
Ляля работала медсестрой в больнице, но настоящей сестрой милосердия была здесь, у себя дома, и отдавалась своему делу с нескончаемым и горячим энтузиазмом. И я иногда даже не понимал, как могут жить другие дворы, те, где нет Ляли или кого-то, похожего на неё.
Я тоже заходил к ней пару раз, просто поговорить. В третий раз наткнулся на другого мужчину и ушёл, чтобы не мешать, а потом уже стеснялся. Теперь же я не видел другого выхода. Тем более что я чувствовал себя вправе пойти к Ляле после того, как меня обидела и выгнала жена. И всё же я присел на скамейку возле Лялиного подъезда и задумался о том, не совершаю ли я какой-то ошибки. Кроме того, я увидел, что у Ляли уже не горит свет, а значит, наверняка у неё уже кто-то был. Сама она ложилась очень поздно, надеясь, что к ней ещё могут прийти и в час ночи, и в два.
Я сидел на скамейке, мёрз, и думал, что, может быть, стоит всё же пойти домой, потихоньку лечь спать на кухне, а потом так же тихо утром уйти… А может быть, Аня уже успокоилась… Но я всё равно не хотел её видеть. Что-то сломалось между нами. Может быть, навсегда.
Внезапно из-за угла дома появилась тёмная массивная фигура. Я обратил на этого человека внимание только потому, что вокруг не было ни души, стояла мёртвая ночная тишина, и его шаги по хлюпающей грязи заставили меня вздрогнуть.
Он вразвалочку прошёл мимо подъезда, мельком глянув в мою сторону, потом вдруг остановился, резко развернулся и, подойдя, сел на скамейку прямо напротив. Он удобно устроился на скамейке, разложив по ней свой толстый зад, разместив в ямке между ног грузный живот, опустив на колени жирные руки, и уставился прямо в моё лицо.
Та основательность, с которой он его разглядывал, меня разозлила и привела в недоумение. Сначала я просто отвернулся и подумал, а не уйти ли отсюда в другое место, где мне не мешали бы побыть одному и принять правильное решение. Потом меня заинтересовало, а что, собственно, нужно незнакомцу, и я осторожно, краем глаза, стал осматривать его.
Одет он был в чёрный однобортный костюм, некогда вполне приличный, но сейчас поистрепавшийся, потерявший форму. Внизу штанин налипла серая грязь, а от нижней пуговицы на пиджаке остались только обрывки ниток. Под пиджаком была надета рубашка неопределённого цвета, явно пропитанная многодневным потом.
Сам он был слегка небрит, лицо лоснилось, зубы во рту казались словно подобранными один к другому, желтоватые, но явно крепкие. Он глядел на меня чёрными глазами-щёлочками, заплывшими жиром, и улыбался всё шире и шире.
Я уже решился было спросить, чего он от меня хочет, но он заговорил первым:
– Здравия желаю!
– Простите? – переспросил я.
– Да не за что, – он, не меняя позы и не убирая улыбки, замолчал и продолжал смотреть на меня. Прошло около минуты.
– Как ваше звание-то? – заговорил он, снова нарушив тишину. – То есть прозвище… То есть зовут-то вас как?
– Володя… – пробормотал я. – А в чём, собственно…
– А по матери?
– Простите?
– То есть, отчество, я хотел сказать… – Незнакомец улыбнулся, и его улыбка подползла к самым ушам.