Расколотое небо
Шрифт:
Считанные люди провожали покачивающийся на плечах могильщиков гроб от дверей морга до старого кладбища и дальше по его разветвленным дорожкам.
Эрнст Вендланд взглядом поздоровался с Ритой и всю дорогу шел рядом с ней.
К счастью, ее почти не трогало происходящее. Это касалось других. Одна только мысль не давала ей покоя: то же самое когда-то уже было со мной. Не было только запаха тления. Но та же длинная дорога. Рядом со мной Эрнст Вендланд, хотя полагалось бы идти Манфреду… Наконец она вспомнила: ах да, это был сон. У нее отлегло от сердца. Значит, и сейчас это ей снится. И главное — все как наяву… В этом вся
А дальше был холмик земли, гулкие слова и жиденькое сконфуженное пение. Ловко поддетый привычными руками, легонький гроб скользнул в яму.
Земля к земле, прах к праху, тлен к тлену.
Все еще улыбаясь своему сну, Рита взглянула вверх. Между купами деревьев виднелся шпиль кладбищенской часовни, и на нем сидела ласточка. Когда зазвенел колокольчик, ласточка вспорхнула и описала широкий круг в небе над могилой; Рита следила за ней взглядом и сквозь жалобное звяканье колокольчика услышала звонкий, вольный крик ласточки, увидела, как она прорвала тончайшую пленку воздуха и с криком взмыла к дальнему облаку, неся на узких тонких крылышках весь голубой небосвод.
А Рита осталась одна внизу.
Звонкий Крик взлетевшей птицы смахнул с нее оцепенение, и она громко, безутешно зарыдала.
Кто-то взял ее под руку — это был Эрнст Вендланд, не спускавший с нее глаз, — и молча повел по разветвленным дорожкам к выходу с кладбища.
Своему шоферу, дожидавшемуся с машиной, он велел отвезти домой господина Герфурта. А сам пошел рядом с Ритой по длинной каштановой аллее, выжидая, чтобы она хоть немного успокоилась, и только тогда заговорил с ней.
О бегстве Манфреда Вендланд узнал не от Риты, а от господина Герфурта, который предусмотрительно поспешил «отмежеваться».
Они не стали говорить о нем. Хотя Рите незачем было бояться, что в глазах Вендланда блеснет искорка нелепой надежды, если прозвучит имя соперника. Она могла с прежним доверием смотреть ему в лицо. Только его лицо способно было внушить ей бодрость. И она это прямо высказала ему. Он настолько правильно ее понял, что даже тут в глазах его не мелькнуло ни искорки надежды.
В июле этого года солнце светило на праведных и неправедных. Если светило вообще, ибо лето выдалось дождливое.
Правда, август начался неплохо: погода была ясная, сухая, небо безоблачное, но на него смотрели довольно редко, разве что когда следили за самолетами, чаще чем обычно пролетавшими над нашей страной.
— Только бы прошел август и начало сентября, — говорили люди. — Поздней осенью война не начнется.
Рита думала: даже о временах года нельзя говорить, не вспоминая об этом. Когда-нибудь нам самим будет непонятно, как мы это вытерпели. Нет, привычкой этого не объяснишь. К гнету этой мысли привыкнуть нельзя.
Ранним утром в первое воскресенье августа Рита села в берлинский скорый поезд. Накануне она получила письмо, в котором стояло: «Наконец-то настал момент, когда я могу сказать. что жду тебя в любой день. Помни об этом…»
Никто не знал, куда она едет; преимущество людей, живущих одиноко, в том, что они никому не обязаны давать отчет. И никто, даже она сама, не мог сказать, возвратится ли она обратно. Правда, чемоданчик у нее был невесомый. Она ехала к нему без багажа. Но, как бы испытывая себя, она бросала прощальные взгляды на заводские трубы, спускавшиеся лесенкой к горизонту, на деревни, на рощи и одиночные деревья, на группы людей, убиравших в поле хлеб. Всего неделю назад она с Гансхе-ном и другими рабочими ездила на уборку как раз в эти места. Она знала — урожай плохой, однако собрать даже то, что уродилось, дело нелегкое. Но ее ли это забота теперь? В других местах тоже есть деревья, заводские трубы и пашни.
День обещал быть жарким. Рита сняла шерстяную кофточку. Сосед по купе поспешил ей помочь. Она поблагодарила и внимательнее поглядела на него. Рослый, стройный мужчина, бледное продолговатое лицо, каштановые волосы, очки. Ничего примечательного. Пожалуй, взгляд слишком назойливый. А может быть, ей это только кажется? Он отвел глаза, когда она на него посмотрела. Так или иначе, его общество стало ей неприятно. Она вышла в коридор и остановилась у открытого окна. Ей нравилось смотреть, как в его строгой рамке сменяются пестрые и такие разные картины.
Только небо долго оставалось неизменным — бледно-голубым, пронизанным лучами утреннего солнца.
Чего же тебе еще нужно? Ведь он написал в таком тоне, что сомнений быть не может: он ждет тебя, как освобождения после долгого плена, как ждет пищи и воды истомленный голодом и жаждой. Ты взяла чемоданчик (легкий или тяжелый — не в этом, право же, суть) и едешь к нему.
Два часа езды — смехотворное расстояние. И поступаешь ты вполне естественно и правильно. Так в чем же дело? В этой щемящей неотступной боли? С ней незачем считаться. Ее нельзя брать за мерило.
«Да ты счастлива ли, детка?» Ах, мама, теперь уж это неважно. Этот вопрос вам не кажется диким в наше время, а он тоже, между прочим, разъединяет нас с вами, полными заботы и благих намерений, но ничего не понимающими…
Вдруг ей стало ясно, чем ее покоробило его письмо. Тех слов, которые обычно улаживали их размолвки, теперь вдруг оказалось недостаточно. Если бы в его письме чувствовалось, что он понимает, чего требует от меня, но не видит другого выхода… А ведь его решение не возвращаться ни на чем не основано. («Мне предоставляют здесь такие возможности, которые я просто не вправе упустить…») Ведь все зависит от каких-то новых знакомых, которые вдруг превратились в закадычных друзей… Нет, так не поступают, когда не сомневаются, что поступают правильно. Так плывут по течению, потеряв управление, махнув на все рукой.
Да понимает ли он, во что превратили меня последние месяцы? Пускай не воображает, будто все в порядке оттого, что я приехала. Пускай даст мне время подумать и обсудить все вместе с ним. Но сперва нужно, чтобы я пришла в себя после удара, который он мне нанес своим бегством. Лишь бы я снова не утратила воли, когда он положит мне руку на плечо и все пережитое в эти страшные дни и ночи покажется мне нелепым вымыслом.
Поезд остановился один-единственный раз, ровно на полпути. Значит, надо скорее продумать самое главное. Но когда хочешь сосредоточиться на самом главном, оно мелькнет и ускользает, а на поверхности сознания возникают никому не нужные ясные и спокойные картины.