Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Шрифт:
Марьяна после ночи в ночлежке, как ни странно, не жаловалась:
– А чего… Я заснула сразу – и всё…
Влахернский – так и вообще был счастлив исступленнейшим, абсолютным, паломническим нарами пахшим счастьем: наконец-то обрел то, что ему представлялось аутентичным с его мечтами о путешествиях по старым, несуществующим больше, русским монастырям.
Воздвиженский хоть и брюзгливо морщил нос, но – по какому-то удивительному, вдруг проснувшемуся такту – не гугнил.
– Ну? Кто будет читать перед едой молитву? – настаивал Констанциуш.
Ольга, обведя глазами панически вылупившихся дружков, ни разу в жизни
– Ты моя крестная – ты и читай! Вот, Лена прочитает!
И когда Елена, с наслаждением, по-Темплеровски, вспомнив сразу и его интонации, и даже как будто почувствовав их в себе, встала и прочитала за столом «Отче наш» – но не на церковно-славянском, а на русском – так, как сама читала – ровно так, как выучила когда-то из Евангелия, – Ольга начала с подозрением переспрашивать:
– А чё это ты там в конце прибавляешь? (Имея в виду последнюю фразу молитвы, записанную со слов Спасителя в Евангелии от Матфея, и отсутствующую в версии от Луки)
– Как Спаситель сказал, так и читаю. Кстати, и православные священники эту фразу читают, в несколько измененной, правда, форме, за алтарем, если ты прислушаешься, – успокоила ее Елена.
– Ну, так это ж священники… – с праздным сомнением протянула себе под нос Ольга, и с аппетитом принялась за мягкий сыр.
Сдобный, всем своим видом рифмовавшийся с завтраком, статный, лепной, красавец Доминик, во искупление своей забывчивости, сразу после трапезы повел их показывать окрестности.
И сразу, едва они под крещендо солнца вышли из монастырских стен, стало очевидно – видно очами – почему монастырский сад не густой: с гаком хватало того, что весь монастырь просто купался в лиственных лесах – нырял с холмов дельфином, резвился в лиственной волне, потом прикидывался зеленым барашком, пасся под холмом, и опять со степеннейшим личиком выныривал и становился на холм на свое место: прямоугольным и строгим, как будто никуда и не отлучался.
И всех этих кудлатых зеленых барашков и ныряющих дельфинов братьев-холмов нестерпимо хотелось погладить руками.
Доминик, суетясь, и все время мучительно нервничая, и причитая, что не сможет все объяснить «как следует», что «Констанциуш бы гораздо лучше всё…», быстро шагал под горку, между дубами и липами, потом выводил их через овражек по тропинке опять наверх – на очередной пригорок, проводил узким мостком – поразительно ходко двигаясь в своей рясе, удобным и привычным резким жестом подбирая полы, когда нужно было штурмовать осыпающиеся под ногами суглинистые высокие кочки и крутые взгорья.
В покатистых солнечных рощицах, с неожиданностью поддубовиков, вырастали вдруг часовенки, про которые Доминик, тормозя, и разворачиваясь к ним лицом, со звенящим на донышке голоса благоговением, пояснял вдруг: «Сионская горница» или «Оливковая гора».
Светло-охряные избушки с польской черепичной крышей с очаровательной провинциальной добросердечностью изображали Иерусалим: «Другая Ерузалима!» – как всё время с гордостью повторял Доминик, вразлет обводя ветхие вязы и заросли боярышника красивыми пухлыми ручками.
И шел, бежал, летел дальше – так быстро, что когда они чуть мешкали и отставали, то вдруг теряли его из виду, а через секунду уже лицезрели его рослую фигуру с изумительно прямой осанкой в отчаянно сигнализировавшей рясе на другом холме, перешед
И только когда дошли до домишки, про который Доминик объявил: «Дворец Ирода» – с соответствующей скульптурной сценой на балконе, похожей на увеличенные до человеческого роста фигурки в часах на какой-нибудь башне – и предложил в этот «дворец» зайти – Лаугард начала нервничать и, творя очи циферблатом, суеверно оборачиваться на Елену:
– Это надо было, наверное, родиться поляком, чтобы все это не казалось странным!
Доминик, заметив смущение друзей и удивившись их нежеланию заходить в знаменитейшие иерусалимские объекты, кротко списал всё на нехватку у него самого ораторских способностей, и, кажется, с облегчением, на обратном пути уже просто гулял с ними по лесу:
– Ну, вам Констанциуш всё объяснит… Я не умею…
Монастырь, куда они вернулись после прогулки уже «домой», весь был громаднейшей пригоршней, успевшей насобирать, как щедрейшую милостыню, жару, свет, и арочные звуки.
Послеполуденное солнце неаккуратно мазало сливочным маслом серый сырой студеный хлеб плит на галерее, между деревянными арочными колоннами: мазало кривовато, скошено, но зато густо, так что между каждых двух колонн аж дважды, с перерывом на теплую полутень, оставляло наклоненный чуть вправо след от яркого масляного кругляша ножа.
Констанциуш, ладненько причесанный, на один бок, с резким пробором в квасных волосах слева, широчайше улыбаясь, то и дело беззвучно проносился через весь двор, где они расселись по лавочкам: занят был какой-то таинственной работой в монастырских закулисьях, но то и дело норовил к ним подбежать ровно на пять секунд, переброситься парой фраз – и опять убежать – так что разговор их эффектнейше ставился на паузу на четверть часа, а потом с паузы снимался. Поэтому за некоторой завесой тайны так и осталось, как так: они – бернардинцы, но они же и францискане? И не понятно было, можно ли их звать меньшими братьями, как Франциска? Зато, Елене, наперебой с Влахернским, – удалось выяснить, что никакие Констанциуш с Домиником еще не волшебники, а только учатся: не монахи, а еще только новицьюши – послушники. И оказывается, ездят даже частенько к своими мамушам в гости, и те вкусно, очень вкусно готовят.
– Констанциуш, Констанциуш, ну расскажи еще, пожалуйста, хоть немножко, как устроена у вас жизнь тут? – из-за этих пятнадцатиминутных пауз уже просто изнывал от любопытства Влахернский.
– Ну, что, что конкретно тебе интересно? Все у нас тут как надо! – откупался широчайшими улыбочками Констанциуш.
– А есть у вас тут в монастыре такое понятие как епитимья, например? – ввернула Елена.
– Да, – сказал Констанциуш, широко улыбаясь. – Например: широко улыбаться. Вот тебе кажется, например, что тебя все как нарочно злить сговорились и мешать тебе! Все всё как специально вверх ногами делают! А ты ходишь и два дня подряд улыбаешься всем, как дурак! Послушание такое! Вот ты приходишь на исповедь каяться в чем-то, в каком-то грехе: а тебе назначают вот такое искупление! Представляешь?! Ходи и улыбайся всем! Что бы тебе ни говорили! Даже если тебя пнёт кто-нибудь на улице – а ты в ответ улыбайся!