Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Шрифт:
И хотелось заорать все еще хлюпавшей Катарине: Ну посмотри же! И вот это вот поле плотного войлока, и вот эти твои слезы у поющего ручья, и даже этот душераздирающий запах коровьего навоза с полей – вся, вся эта счастливая жаркая весенняя ночь, так заботливо вытканная, сотканная – уже сбылась, уже существует, уже заполнила собой готовый специально для нее сот Вечности. И ты наверняка еще не раз обернешься, и снова и снова будешь чувствовать, как счастлива была в эту секунду, и будешь о ней вспоминать – долго. Всегда.
В прощальный вечер, перед отъездом в Москву, Хэрр Кеекс вытащил их «на природу».
На хутор, населенный двумя немолодыми дюжими людьми –
Расселись все в темноте рядками на бревнах вокруг танцующего ламбаду огня.
На решетке мангала шипели, корчились и лопались по швам жарившиеся баварцы.
Сарделька переворачивала их вилкой.
Вторая сарделька, сидя на бревне, выжимал из аккордеона шумных клопов бравурной бессмысленной музыки. Стыдно от которой было до боли в мышцах.
Памятуя недавние опыты, Елена не стала дожидаться приступов тошноты – как и умиленных рассказов баварской четы, про то, кто и откуда им приносит парное мясо для сарделек – и тихо слиняла в автобус, стоявший на приколе за двухсотлетними сизыми елями на холмике. Села на свое обычное сидение, в середине пустого темного салона, и заткнула уши валявшимся на сидении кассетным плэйером Воздвиженского с черными плотными поролоновыми наушниками – тут же обнаружив, впрочем, что плэйер не работает – и так, с заткнутыми тишиной ушами и осталась сидеть, наблюдая за пламенем костра и догорающими вокруг него темными силуэтами беззвучно говорящих головешек – с безопасного отдаления – с которого ни запаха свиного плавящегося жира было не унюхать, ни картинка не теряла своей идиллии.
Через минуту в автобус поднялся Воздвиженский.
– Честное слово, я сарделек пока еще не ел, – глупо улыбаясь, объяснил он цель визита, подходя к ней.
Елена вдруг до обморока испугалась зависшей в воздухе пошлятины и, скороговоркой, пожаловавшись Воздвиженскому, что у него в плэйере кончились батарейки – таким тоном, как будто это прекраснейше объясняло абсолютную невозможность для нее находиться больше в автобусе – тут же пронырнула под его положенной на спинку переднего кресла рукой, и пулей выскочила из автобуса.
И пошла одна шляться по хвойному склону над игрушечным хутором, за казавшимися кошмарной пародией густыми ветвями елей; и рассерженно жевала вяжущие на языке иголки.
«Очень хорошо – при людях я, значит, с ним целоваться не стесняюсь – а наедине – меня из автобуса вихрем выносит, и слова сказать ему не могу. Прекрасно. Мюнхенские извращения, – читала она сама себе нотации. – Всё это какой-то бред. Как можно вообще быть вместе с человеком, с которым стесняешься даже разговаривать один на один? Да с каким человеком вообще – мальчишка! Невнятный мальчишка! О чем я, вообще?… – снова поехала она уже по которому кругу бессильной многодневной попытки хоть что-то насчет Воздвиженского решить. – Завтра ведь уже в Москву… Какой ужас! Как я завтра войду в этот поезд – где все началось, где он вдруг появился из небытия – если меня из автобуса-то вышибает и стесняюсь ему в глаза посмотреть, когда никого кругом нет?…»
Назавтра она попросту проспала будильник. Организм забастовал – и уже отказывался вставать и опять идти наружу в молотьбу. Катарина, уверенная, что Елена уже давным-давно
Как-то совсем по-Маргински приговаривая при этом:
– Ум Готтс вуин!
Елена раскрыла глаза в полной уверенности, что она уже в Москве – да и вообще, вся эта заграничная мельтешня, вся эта драма с Воздвиженским, все эти муки из-за непрекращающейся, чудовищной, бесстыдно-материалистически-самоуверенной активности чужих людей в непосредственной к ней близости – показались ей просто дурным, пустым, суетливым сном – будто кто-то на бешеной скорости во сне провел перед ее взором все идиотские развлечения мира: сейчас она встанет… ох, нет, еще полчасика выспится – и побежит вместо школы в церковь, – и страшно удивилась, увидев прямо перед глазами Катарину: когда это Катарина, вместе с багажом всех своих птичек-морщинок на лбу, и треугольным шрамиком у взлетавшей правой брови, успела сюда, к ней, из дурацкого сна про Мюнхен, в Москву прискакать? И как это она его, этот сон, подсмотрела, и ему подыграла, в него встроилась?
Судорожно умываясь ледяной водой и пропустив воскрешающую обычно ванну, и даже не попрощавшись с так ни разу и не увиденными горлицами, ухукавшими сегодня за круглым окном как-то куце, по экстренно урезанным, для скорости, нотам, Елена со стоном обнаружила, что пенка для волос вылакана до последней капли – и, урезонить волосы, вставшие за время сна дыбом в стиле модного в Москве марамойского «начёса», катастрофически нечем. Распахнула зеркальный шкафчик, с разъеденной по нижнему краю ржавчиной амальгамой – Катаринин тайник для пахучих шампуней – и наскоро выбрала там бутылочку с идентичной надписью «Foam» – которая, на беглый взгляд Елены, должна была гарантировать тот же эффект. Нюхнула – не пахнет вроде ничем. Выдавила, немножко на пальцы, и зачесала назад волосы: вроде – то что надо. Выдавила еще, с пол-ладони – и прочесала пальцами всю прическу, пожамкала и уложила мокрыми волнами.
Мокрая голова еще противней, чем обычно, влезала в узкий хула-хуп футболки и джемпера. И резал шею сзади намокший воротник. Новенькие джинсы, которые Катарина после их прогулки по полю едва достиралась от глины, два раза досыпая отбеливателя – так сильно сели, что в них она едва поместилась. Сбежала вниз, схватила уложенную еще ночью и стоявшую у двери в прихожей спортивную сумку («Вот счастье-то, – подумала, – что даже полотенце туда ночью сунула: как чувствовала, что просплю»), перекинула на сумку провисевшую на крючке все эти две недели в прихожей московскую зимнюю куртку.
И побежала вместе с Катариной к станции. То и дело проверяя ладонью борозды волос – которые, к ее изумлению, всё никак не сохли.
Скомкано прощаясь у электрички, Елена на всякий случай, как бы между делом, переспросила:
– Да, слушай, Катарина, я там у тебя сегодня какое-то другое средство для волос попробовала. Тоже «Foam» называлось. В белом матовом флакончике. Это ничего?
Катарина хитро поджала губки и внушительно заиграла птичками на лбу:
– А ты меня спросить не могла? Это же пенка не для волос, а для ванны! Детская, без запаха только.
В Мюнхене, на вокзале, стоя уже в самом начале перрона рядом со своим поездом, Елена вновь смотрела на светящиеся лавочки и киоски с бубликами – и на выкреста-голубя, деловито разгуливающего у ее ног, который, казалось, был перевязан темно-фиолетовым бантом по сизым крыльям крест-накрест так туго – что Елена даже удивилась, когда он легко распахнул оперенье, снялся с перрона и, подобрав чистенькие розовые шасси, взмыл в залитые светом горние полости, довольно уродливого, впрочем, угловатого вокзала. Из ближайшего вокзального кафе оскорбительно несло жареным беконом.