Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Трегубова Елена

На Белорусском вокзале, когда поезд уже тормозил, в самую последнюю долю секунды перед тем, как уже должна была начаться отвратительная ледяная вокзальная кутерьма, где все и вся чувствовались как коробяще чужие, Воздвиженский спросил ее телефон, – она наскоро зажгла перед его носом семисвечник цифр, понадеявшись на дыры, и дышла, и сквозняк в его памяти, и радостно с ним рассталась.

Воздвиженский не звонил: ни в день приезда, ни на следующий – и она с облегчением решила, что он, сам того не зная, упростил ей решение ребуса. «Нет, ну конечно, встретимся в какой-то момент в школе – и будет страшно неловко. Но… что теперь поделаешь. Просто все будет точно так, как было до этой поездки», – успокоено, как будто свалив со своих плеч горы непосильной ответственности, подумала Елена.

Но опять и опять чувствовала неприятный, буровящий под ложечкой вопрос: рассказать

ли все-таки о Воздвиженском Крутакову, когда они встретятся – хоть словом? И – то ей казалось, что в Мюнхене Воздвиженский был как бы непроявленным негативом – и пока она не закрепила его уже здесь, в Москве, пока они с ним не виделись – или (что более важно) – пока она не произнесла его имени Крутакову, вслух, – Воздвиженский как бы не существовал. И было ли там вообще чего проявлять, на этом негативе? Рассеялся, как серебряная пыль в этом сером галлюциногенно пасмурном мокром московском воздухе.

Или, наоборот – ей вдруг казалось, что расскажи она Крутакову хоть намеком – и тот изотрет все начисто своими обычными шуточками и издевками. И становилось вдруг опять жалко.

В любом случае этот акт воплощения (или не-воплощения) Воздвиженского в слова казался ей неприятно ответственным и влекущим за собой какие-то неотвратимые мистические последствия – просчитать которые, как она уже в полном отчаянии себе говорила, она не в состоянии.

«Я не обязана перед ним отчитываться, в конце-то концов! Что это я ему вообще докладываю-то про себя всё?» – ругалась она на себя. И тянула, и тянула, и тянула со звонком Евгению. Хотя уже просто лопалась от желания увидеться с ним скорее.

В воскресенье Крутаков позвонил сам.

– Ну пррриматывай сюда вечеррром, если хочешь. Я у Юлы, на Цветном, – лениво пропел он. – Эта ка-а-аза опять куда-то отваливает сегодня. Подожди, что? А? – За кадром послышался короткий смешок Юли, с матерком что-то объяснявшей. И Крутаков пояснил: – А, понятно. Эта ка-а-за говорррит, что она в Питеррр уматывает, к Мафусаилу на сэйшэн, – зевнул Крутаков, растягивая гласные.

Матери Елена бесстыдно соврала, что едет «на свидание» с Крутаковым: в гости к его друзьям, – и предупредила, что приедет, наверное, под утро. С недавнего времени мать, сделав, как ей самой казалось, выбор в пользу меньшего из зол, всеми силами подталкивала ее к выбору жениха – лишь бы любыми средствами отвадить дочь и от политики, и от церкви. И даже на поздние заявы домой готова была уже закрыть глаза. Крутакова же мать прекрасно помнила по тому скандальному телефонному звонку, и наивно полагала, что он, и вправду – дочерин воздыхатель; никоим образом, Крутакова ни с Темплеровым, ни с самой что ни на есть отъявленной прожжённой антисоветской организацией не связывая. И теперь мать еще даже и всучила ей, со своими обычными присказками («На всякий случай!», «Чтобы чувствовать себя независимой!») деньги на такси на обратную дорогу.

Выбежав из дому, ежась, несмотря на напяленный поверх рубашки Амброзиновый свитер и желтую синтепоновую зимнюю куртку, Елена поразилась, как быстро – всего за две недели – родной город, из которого так мучительно тяжело было уезжать – изменился, казался теперь уже другой планетой. И она насильно – в приказном порядке – заставляла себя улыбаться всем угрюмым, депрессивным лицам, с которыми сталкивалась на улицах и – что было особенно трудно – в метро – улыбаться в точности так, как это легко делал практически каждый прохожий и в Мюнхене, и в Ольхинге, встречаясь с кем-то взглядом.

У перехода на Цветном, между двумя заматерелыми, заглазированными высоченными черными сугробами, была лужа, обойти которую с боков не было ну никакой возможности – по обоим краям облизанный лед загибался под таким убийственным углом, что ни единого шанса без контузий катануть кругом по треку там не было. Елена решилась идти вброд, уже чувствуя отвратительно просачивавшуюся через шнуровочные бреши кроссовок ледниковую воду.

– Вы смотрррите-ка! Пррррибаррра-а-а-хлилась! Ка-а-за! – оглядел ее тут же с ног до головы с нескрываемой иронией Крутаков – когда она стаскивала с себя в прихожей куртку и пыталась отвязаться от промокших насквозь, набухших кроссовок.

– Отвали, Крутаков! – падала она на него, шатко прыгая на правой, уже освобожденной околевшей ступне в белом, голубоватом, цветастом, импрессионистическом от линялых джинсовых мокрых пятен, носке. И с некоторой обидой глядела на новенькие джинсы, вусмерть уделанные придорожной жижей из-под колес проезжавших машин, пока она ждала перехода на Цветном – особо отмечая красиво изгаженное мокрое колено – которым, как

пресс-папье, все-таки прокатила по сходившей ледяной лавине тротуара – когда поскорее пробежав мимо всегда стремавшего ее переулка с неприятным названием Последний, она резко взвернула на гору Большого Головина. – Я вообще, Крутаков, по сугробам к тебе сюда добиралась, гад! Как жена декабриста. С риском для жизни. Вернее, по тому, что от сугробов осталось! Вы вообще-то выходили на улицу сегодня? Видели, что там творится? – набросилась она на него с упреками за погоду. – Я, между прочим, вообще еще не переакклимати… тьфу… короче, вообще в себя еще прийти не успела.

Юля, в роскошном узком зеленом плетеном хайратнике на лбу, уже несла ей из кухни грязную дымящуюся пиалу чая, усыновив пиалу в лотосе ладони и стараясь не расплескать кипяток на ребенка, мирно спавшего у нее на груди в самопальном кенгуру. Юля вертелась веретеном. Юля надеялась еще и вправду вписаться на питерский поезд к проводнику – потому как на слёт на флэте у какого-то загадочного Мафусаила завтра вечером ей поспеть надо было кровь из носу.

Усевшись на кухне, с ногами, в продавленное тысячами реп, старинное, раздрызганное кресло, которое накренилось так, что казалось, сейчас и само отбросит копыта (к счастью, деталей деревянных неполадок было не разглядеть – под наброшенным на него белым куском холщины), издевательски переглядываясь с благородно торчащим на противоположном конце узкого кухонного столика на табурете в обнимку со своей чашкой чая Крутаковым, Елена натягивала на босые ноги отжертвованные Юлей, но категорически не лезшие, ярко оранжевые вязаные носки – семнадцатого, что ли? – какого-то стрекозиного в общем размера, – а Крутаков, со своего насеста, раскатисто орал «Акселеррратка!» – а вязаные пятки никак не хотели вставать на место и висели кулем где-то на середине стопы – счастье еще, что хоть оранжевые голенища гармошкой были высокими, и на них можно было наступить, как на джурабы. И с интересом наблюдала за тем, как Юля, размахивая тугими смоляными косичками до пояса с бараном на концах, наматывая их, в движении, вокруг себя и, в результате, вся свернувшись в шпульку, носится перед отъездом по кухне, и крикливо инструктирует Крутакова, как вести себя, если без нее вдруг в дверь позвонит полоумная соседка Роза Семеновна, или – не дай Бог – если вызовет милицию. И когда Юля, наконец, уже намотав на себя всю попавшуюся одежду, одновременно наскоро запихнула грязное белье в детскую коляску, а ребенка – в стиральную машинку – Елена, наконец, отогрелась, и почувствовала себя дома.

– Пойдем, что ли, Юлу пррра-а-аводим выйдем? А? Прррагульнемся туда сюда? А на обррратном пути за ррра-азанчиками сбегаем? Жрррать охота. У этой ка-а-азы же как всегда хоть шаррром… – растянув край манжета на свитере Елены, и щупая на манжете вязаные море-волнистые ажуры, музыкально картавил Крутаков, застыв в дверях – когда Юля уже выметалась из дома, упаковав сына в какую-то сомнительную нанайскую мужскую шубейку и перетянув, как торт, собственным шелковым бантом.

– Нифига подобного. Я туда больше ни ногой. Сам катись, если хочешь. Я лучше с голоду подохну, чем еще раз в эту слякоть…

– На-а-халка, – с наслаждением вытянул он, не глядя на нее. Вделся рукавом в тонкую кожаную холодную куртку – как в какой-то угловатый конверт, в который сам себя запечатывал – и невесомо поскакал по неосвещенной лестнице вниз вместе с Юлей.

А Елена тут же, захлопнув за ними дверь, отправилась в комнату, навернулась с размаху на диван и окуклилась в смешной Юлин белый хлопковый вязаный мафорий. Никакой миндальной ветки (с ужасом ожидавшейся ею) на левой стене вырисовано Юлей прошлым августом так и не было – посреди холщины белелась лишь лужайка грунтовки. Позвенела бубенчиками на подушках. Проверила лежавшую рядом на решке книгу: «Ну точно, чудовищный Кен Кизи, которого Крутаков всё уже год не дожует, а все зачем-то давится, из принципа, по строчке». Не поднимая головы, проверила на ощупь за диваном холщёвый куль из-под орехов – все подъедено. Свесилась на другой стороне дивана и полистала валявшийся справа на полу толстенький лондонский томик «Утопия у власти» Некрича и Геллера, который весь прошлый год ахти – не ахти, но использовала вместо школьного учебника по истории. Потом вскочила, подошла к окну и, встав одним коленом на облупившийся подоконник, стала глазеть вниз, кайфуя от температурного диссонанса (аравийская пустыня в августе – на радиаторе, и убийственная антарктида на стекленеющих лбу и носу), и думая, как здорово будет высмотреть сейчас сверху подходящего к подъезду Крутакова, распахнуть форточку и закричать: «Скорей! Роза Семеновна пришла!»