Распутье
Шрифт:
– Спасибо, сват, или как мы говорили раньше, спаси Христос! Сказал ты правду. Но хотел бы я знать, за что бы ты меня казнил?
– За то, что ты идешь супротив народа. Хотя, ежели по чести, то и я запутался: где народ, а где не народ. Голова кругом. Пробивались домой, а тут перегородил путь Семенов. С ним хлестались. Оба ранены были. Чуть оклемались – нас в саперы, мол, хоть работать не будете, но командовать-то сможете. Вот и докомандовались.
– М-да! Домой рвались? Вот и я рвусь домой, но никак не дорвусь. Ношусь с Коршуном из края в край земли, а где найдем мы с ним пристанище, то никто не ведает.
– А бог? – выдавил Евлампий.
– Оставь бога-то! Судьба все наши дела вершит, а не бог. Домой, значит… Скучаю, Макар, и я по дому, по Саломке, а не пишу, потому что писать не о чем – кровь и кровь кругом. Стоит ли об этом рассказывать? Ну вот что, отпущу вас, дуйте отсюда. Но прошу вас, пробивайтесь домой. Не вояки вы, вы – землепашцы. Если доберетесь до дому, то поклонитесь от меня Саломке, мол, спешу к ней, скучаю, добегу, ежели пуля не остановит. Ромашка, проводи до леска, и пусть чапают. И больше мне в руки не попадайтесь, другим тоже. Мы разведчики, а не каратели.
Ушли Макар и Евлампий, ушли и себе не поверили, что ушли. Прибежали в штаб, доложили о наступлении Гады. А здесь, прямо у штаба, бушевал митинг. Выступал не то анархист, не то левый эсер, но потом говорили, что это выступал старый большевик.
– Товарищи! Мне сдается, что товарищ Троцкий – не наш человек. Это он сорвал мир с Германией. Это он своей телеграммой, своим приказом заставил нас пропустить чехословаков через Владивосток. Хотя мы требовали, чтобы чехи шли через Архангельск. Он хорошо знал и знает, что чехи и словаки настроены контрреволюционно. Это он, и только он, раздул пламя восстания, которое заливает кровью Сибирь и Дальний Восток. Он, и только он…
Грохнул сбоку выстрел, оратор повернулся на выстрел и начал медленно оседать, согнувшись пополам. Упал. Стрелок, один из комиссаров полка, передернул затвор винтовки, сказал:
– Гад, контра, кого вздумал костерить? Нашего вождя Красной армии?! И вообще, кончайте митинг! Расходи-ись!
Командующий Голиков и командир Даурского фронта Лазо, получив сведения от Макара и Евлампия, поспешно начали готовиться к отпору врага. В ночь на 20 июля начались кровопролитные бои. Дрались аргунцы, забайкальцы, красногвардейцы-железнодорожники, пришел на помощь своим кавалерийский отряд дедушки Каландарашвили. Бои продолжались круглые сутки. Красные не выдержали, белогвардейцы и чешский корпус Гады погнали их. Здесь преимущество было явное как в количестве оружия, так и в командном составе. У красных было мало военных спецов. Хотя здесь был генерал Таубе, по национальности немец, по убеждению правдолюбец, и полковник Новиков. Оба, позже пленённые, погибли в застенках белых. Несомненным преимуществом белых была четко налаженная разведка. Шпионы работали на железной дороге, в штабах, в военных учреждениях. Да и среди красных было немало таких, кто не прочь был в чем-то помочь белым. Например, на второй день боев показался бронепоезд белых, по нему из гаубиц 4,5-дюймовок было выпущено семьдесят снарядов, но ни один не достиг цели. Паника исключила всякую дисциплину. Катер «Волна», посланный для взрыва тоннеля на Толстом мысу, возвратился, разведка предупредила белых, и они не подпустили катер к месту взрыва. Позже было много разговоров об отважной разведчице Марусе, которая работала в тесном контакте с Устином Бережновым, хотя числилась в разведке красных. Запиской, брошенной в окно, она сумела предупредить белых, что взорван 39 тоннель – последний на Кругобайкальской железной дороге, что затруднило движение на ней почти на месяц. Маруся, столь яростно дравшаяся против белых, оказалась предательницей, и когда была разоблачена, то перед расстрелом спокойно сказала:
– Как вы не поймете? Я – дворянка. Кому, как не мне, защищать белых? Я не предательница. Я разведчица есаула Бережнова. Стреляйте! – И запела «Боже, царя храни!» Залп оборвал слова гимна.
Падали в вечность дни, уходили ночи. Всё падало. Советы всюду низвергались. Паника и анархия. Белочехи наступали. Им на помощь шел атаман Семенов. Анархист Пережогин ограбил Читинский банк и скрылся в Благовещенске, а затем ушел за кордон. Золото рубили шашками, обрубками расплачивались с извозчиками и кабатчиками.
28 августа на станции Урульга проходила последняя конференция большевистского правительства. Докладывал Сергей Лазо [59] .
– Тревожное положение на западе, не менее тревожное оно и у нас. Чита пала. От Хилка до Могзона испорчен путь на пять дней. Это для нас передышка. За Карымской мы взорвали мосты, испортили телеграфные провода. Нам нет другого выхода, как распустить армию и перейти на партизанский способ войны.
В том же ключе выступил и Балябин:
59
Лазо Сергей Георгиевич (1894–1920) – военачальник, участник Гражданской войны в Приморье, принимавший активное участие в установлении советской власти в Сибири и на Дальнем Востоке. В феврале-августе 1918 г. был командующим войсками Забайкальского фронта. С осени 1918 г. – член подпольного Дальневосточного областного комитета РКП(б) во Владивостоке. С весны 1919 г. командовал партизанскими отрядами Приморья. С декабря 1919 г. – начальник Военно-революционного штаба по подготовке восстания в Приморье. 6 марта 1920 г. Лазо был назначен заместителем председателя Военного совета Временного правительства Дальнего Востока – Приморской областной земской управы, примерно в это же время – членом Дальбюро ЦК РКП(б). 3 апреля 1920 г. Сергей Лазо последний раз выступил на заседании Совета рабочих и солдатских депутатов в Народном доме во Владивостоке. 5 апреля арестован и убит японскими интервентами.
– Мы понесли поражение, и очень серьезное. На это есть объективные причины: пятнадцать процентов наличного состава нашей армии стали уходить в отпуска, уходили и старшие года. Вопреки постановлению, по домам, к местам своего формирования уходили целые части, не говоря уже об отдельных лицах. Таким образом, когда началось наступление белочехов, у нас на фронте осталось мало бойцов, да и те были раскинуты на большом протяжении.
По данным нашей разведки, у Семенова четыре тысячи штыков и сабель, его банда составлена из бурят, хунхузов и казаков. Подпирают чехи, жмет Семенов, со дня на день жди японцев. Второй Аргунский полк отказался от службы, а четвертая сотня целиком ушла домой. Против Семенова, чтобы прикрыть наши части, была оставлена Куэнгинская сотня, но и эта ушла в сторону, не приняв боя. Решено ликвидировать Даурский фронт. Возможность сопротивления Семенову и белочехам исключена. Мы остались без артиллерии и броневиков. Армию распустить, организовать партизанскую войну. Фронтальную борьбу прекратить…
В таком же духе выступили и другие руководители армий.
Забайкалье было отдано Семенову, белочехи же довольствовались занятием Иркутска и других городов, помогли закрепиться Семенову в своем «поместье».
– Ну, Евлампий, а мы куда? Снова мы ничейные и снова не у дел. Давай драпать домой, там хоть люди свои, своя тайга. Здесь нас замурыжат. Хватит, навоевались под завязку. Пусть другие столь же повоюют. Так и тронем с молитвой да «Интернационалом», авось и пронесет нас нечистая сила. Богу не до нас. Пошли.
И пошли они, забросив котомки и винтовки за спину, пошагали по линии железной дороги. Долог еще их путь до дома, долог. Прошел слух, что сюда идут японцы, что атаман Колмыков уже осадил Хабаровск. Прошмыгнуть бы мимо мышатами.
– Должны прошмыгнуть.
– Прошмыгни, ежели Семенов объявил мобилизацию офицеров и солдат. Ежели нас в Иркутске подкупили правдой, то здесь будут брать штыками и плётками. Наш – то вставай в строй, а ежели красный – то иди на распыл. Да и другая сторона тем же занята.
– Чё же предлагаешь?
Макар молча снял винтовку, выдернул затвор, бросил винтовку на одну сторону насыпи, а затвор на другую.
– Ты тоже бросай, прикинемся мужичками, и баста. Надобно еще сменить шинелишки на рваные зипуны, и тогда наша взяла.
Не успели фронтовые друзья обменять шинели на зипуны, как нарвались на казачий разъезд. Были схвачены и отправлены на станцию Макавеево, где их без лишних слов бросили в «вагон смерти» – в тюрьму на колесах.
Но Макар не струсил. Он вошел в вагон, сел на лавку, по-хозяйски осмотрелся.