Распутин (др.издание)
Шрифт:
Обманул солнечный берег и Митрича, который поселился в небольшом поселке Широкая верстах в трех от Григория Ивановича. Правда, дети на солнышке поправились после коклюша и окрепли с удивительной быстротой, правда, нанятый им домик был уютен и дешев, и был при нем хороший участок доброй земли, но во-первых, Анна Павловна, горожанка до мозга костей, очень скоро заскучала в этой зеленой, первобытной, бездорожной глуши, а во-вторых, его проповедь идей Генри Джорджа среди соседей не только не встречала никакого сочувствия — напротив, все они только и думали, как бы разбить свои земли на мелкие участки и по бешеным ценам распродать их под дачи, причем мечтали об этом и занимались этим не только разные кулаки, спекулянты, помещики и другие вредные паразиты, но даже и идейная интеллигенция, и даже крестьяне, совершенно утратившие в этой нездоровой обстановке земельной горячки старинное народное верование, что земля — Божья, ничья и что грех торговать ею. И наконец в довершение всего оказалось, что вегетарианство, то есть безубойное питание, здесь, в этих диких условиях, не только трудно, но даже совершенно немыслимо: шакалы, лисы, волки, медведи, кабаны, дикие коты, ястребы рвали кур без милосердия,
Не нашли то, чего искали, здесь и Станкевичи. Сергей Васильевич скучал без книг и необходимых ему в работе пособий, а Евгения Михайловна тяготилась этим грубоватым прибрежным обществом и придумывала миллионы предлогов, чтобы терзать мужа и себя. И они уже думали о том, не написать ли опять Кони, не попросить ли старика похлопотать о переводе в другое место, а может, лучше всего в Петербург…
А над всем этим берегом, над всеми этими страданиями, волнениями, надеждами, разочарованиями маленьких людей, вся в парче и золоте осени, гордо высилась в небо могучая пирамида красавца Тхачугучуг. Черкесское имя это значит в переводе земля, с которой Бог— так звал свой волшебно-привольный край его прежний владелец дикий черкес…
XX
НА ПОРОГЕ МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Прямо против домика, который занимал Митрич, через светлый говорливый Дугаб, стояла большая усадьба доктора Константина Павловича Сияльского. Это был один из тех кавказских культуртрегеров, которые скупали здесь земли, строили дачи, продавали их, опять строили, валили вековые леса, проводили дороги и были твердо убеждены, что они не только набивают свои карманы весьма успешно, но и делают великое, полезнейшее, культурное дело. И в самом деле, там, где раньше паслись красавцы олени с ветвистыми рогами и дремал под рокот сребропенного горного водопада незлобивый кавказский медведь, теперь вырастал четырехэтажный отель, вокруг которого по усыпанным гравием дорожкам гуляли под зонтиками барыни в сопровождении офицеров, там, где раньше под звуки бесконечного вай-вайи мерное хлопанье в ладоши плясали лезгинку стройные, обвешанные оружием горцы, теперь дымила в небо и тарахтела, и воняла лесопилка, там, где раньше играли стройные джейраны, теперь тянулись провода англо-индийского телеграфа и ухали глухие взрывы чернорабочих, ломавших в горах камень для постройки все новых и новых дач и отелей по пустынным утесам, подножья которых лизала зеленая морская волна… Спекуляция земельными участками давала Константину Павловичу большие доходы, а его бойкая Ядвига Карловна, жена, сухая, стриженая дама с очень твердым взором, и не менее бойкая Яся, дочь, недурненькая блондинка с хищно прищуренными глазами, энергично и ловко вели пансион для наезжавших сюда летом дачников. Это была удивительно спевшаяся семья, главной целью которой в жизни было приумножить. Только в одном Константин Павлович расходился с женой и дочерью: он любил ругать правительство, а его дамы считали это неприличием и пустяками и не понимали, как папа, такой умный и практичный человек, может опускаться до таких глупостей. Но поводов для недовольства правительством у Константина Павловича было очень много, и они были основательны: Константин Павлович требовал от правительства, чтобы оно скорее провело — по возможности, по его земле — не только шоссе, но и железную дорогу, ибо тогда цены на землю возросли бы в сто раз, а правительство дороги не проводило; захотелось ему купить и свести и разделать на клепку и продать за границу чудесный лес по верховьям Дугаба — он наткнулся на какой-то дурацкий лесоохранительный закон; он десятки раз писал прошения, доказывая, что его дачникам будет много удобнее, а ему выгоднее, если пароходы будут заходить в Широкую и останавливаться против его дачи — ему или не отвечали совсем или отказывали, и он всячески ругал великих князей, которые заделались пайщиками пароходных компаний и, кроме субсидий казенных, решительно ни о чем не думают. Его дамы соглашались с тем, что все это чрезвычайно убыточно, но они полагали, что надо не ругаться, а как-нибудь эдак изловчиться и достигать своего, несмотря ни на что. Дачников же своих и возможных покупателей его земельных участков Константин Павлович с весом, с научными данными в руках уверял, что вода в его бухте исключительно полезна для купания, что виноград, который он разводит, совершенно исключительно полезен для здоровья, а когда дачники жаловались ему на свирепый норд-ост, он доказывал спокойно и уверенно, что норд-ост — благодеяние для края, ибо он уносит в море все вредоносные микробы и прочие неприятности…
Было чудесное осеннее утро. Старая Ганна, кухарка Сияльских, хлопотала на кухне с завтраком: вчера вечером, несмотря на поздний сезон, приехали в пансион двое новых господ. В квадрате двери, в который рвалось яркое утреннее солнце, вдруг встала серая оборванная фигура седого босяка, одного из многих, которые работали у Константина Павловича на корчевках, на ломке камня, на новых дорогах. От босяка шел тяжелый дух водки, пота и грязи. Звали его дедом Буркой: он был великим мастером рвать камень. Начальство ни под каким видом не разрешало рабочим употребление для этой цели динамита — своя рубашка к телу ближе! — заставляя их пробивать и разбирать скалы ломами, но дед Бурка составлял какие-то свои собственные специии взрывами оглушал всю округу.
— Вы что, требовали меня? — вежливо спросил он старую Ганну.
— А вот третьего дня господа уехали от нас, так много одежи и белья поношенного побросали… — сказала Ганна, отворачивая старое лицо от задымившего самовара. — Может, что и вам пригодится,
— Вот благодарим покорно… Дай Бог здоровьичка… — сказал дед, принимая узелок. — Вот завтра разоденусь, и не узнаете!..
— Носите себе с Богом!.. — сказала ласково старуха и вдруг боязливо прибавила: — Идите, идите, а то, кажется, пани идут…
Дед разом исчез: хозяева были строгие и не любили, когда видели рабочих не у дела.
Действительно, в кухню вошла уже совсем одетая, подбористая, энергичная Ядвига Карловна, отдала нужные распоряжения и вернулась на затканную теперь багряной глицинией террасу, с которой открывался широкий вид на мирно дремлющее море. Там, несмотря на ранний час, сидел уже Константин Павлович, плотный, с красным лицом старик с белыми волосами, круто закрученными усами и твердыми серыми глазами, и Софья Ивановна, пышная блондинка уже в зрелом возрасте, которая недавно купила у Константина Павловича хороший участок земли и теперь под его руководством готовилась к постройке дачи, посадке садов и виноградников и прочего. В Одессе у нее был Instit`ut de Beaute, [25] чрезвычайно странное учреждение, в котором она со своими помощницами помогала всякими средствами своим весьма многочисленным клиенткам и даже клиентам стать интересными:она меняла цвет их волос на какой угодно, она удаляла ресницы неподходящие и делала ресницы другие, шелковые, стрельчатые, удивительные, в свиных глазках она зажигала огни, высохшие и обвисшие груди всякими подкладками она поднимала на должную высоту, лица истасканные и нездоровые она делала свежими и здоровыми, совсем похожими на настоящие — словом, из людей настоящих, хотя бы и никуда не годных, она делала раскрашенных кукол вроде тех, которых шикарные парикмахеры выставляют на окнах своих учреждении. И это давало ей очень большие доходы. Ее цветущее лицо наглядно показывало, чего в этой области может достигнуть человеческая изобретательность.
25
Институт красоты (фр.).
— Ну, что же самовар? — нетерпеливо спросил жену Константин Павлович. — Мне нужно на корчевку…
— Сейчас… — отвечала Ядвига Карловна, здороваясь с Софьей Ивановной. — Да, я хотела тебе сказать, что, может быть, лучше этим петербургским фруктам от пансиона отказать? Какие-то там дурацкие коммуны… Мы можем ввалиться в очень грязную историю…
— Ну, матушка, если я буду смотреть за политической благонадежностью и вообще нравственностью моих покупателей, я немного наторгую… — из облака дыма отвечал муж. — Им нужно землю, землю я им сосватать могу, а там — табачок врозь… Начальство знает, какой я коммунист… — тяжело рассмеялся он. — Может, вот и Софья Ивановна коммунистка, какое мне дело? Я построю ей дачу, проведу дороги, посажу виноградники и сады, а там делайте, что угодно…
— Во всяком случае, я задерживать их у нас не буду… — сказала Ядвига Карловна. — Отпугивать порядочную клиентуру ради каких-то там господ…
— Продам землю и — скатертью дорожка… — сказал доктор. — Я сам небольшой охотник до интеллигентных пижонов…
Чрез полчаса на широкой террасе уже шумел оживленный разговор. Центром всего общества теперь был приехавший вчера Георгиевский, довольно известный писатель-радикал, высокий плотный молодой человек с правильным красивым лицом и золотой львиной гривой. Одет он был в какой-то полуанглийский костюм с массой карманов и высокие сапоги, а рядом с ним на перилах лежал его пробковый шлем, какие носят англичане на юге. Неподалеку от него в тени багряного водопада глицинии скромно притаился худенький, серенький, белобрысый Догадин, земский статистик. Кроме того, были тут и Сергей Васильевич с Евгенией Михайловной, которым хотелось посмотреть, как будет начинаться интересный опыт. Сонечка Чепелевецкая, прятавшаяся от урядника у Митрича, с глубоким волнением следила за беседой: наконец-то начинается! Не менее ее взволнован был Ваня. Феня сидела печальная в сторонке: она понимала, что все утро для работы пропало и что с заказчицами теперь будут неприятности, но она не могла сопротивляться Ване, который непременно хотел, чтобы она видела зарождение великого дела. Была тут и Клавдия Федоровна, дочь священника Княжого монастыря, сухое, злое, перезревшее существо. Пышная и самоуверенная фигура Георгиевского выделялась ярче всех, и не раз уже останавливались на ней жгучие глаза Евгении Михайловны, как всегда матово-бледной и интересной. Георгиевский и Догадин были только на рекогносцировке, результатов которой с горячим нетерпением ждали во всех концах России десятка два-три коммунистов.
— В начинаниях подобного рода раньше, — говорил Георгиевский, — люди до странности пренебрегали таким фактором современной жизни, как наука, как техника. Зачем буду я колупать там что-то такое своими руками, когда за меня может сделать машина?
— А деньги? — сказал Константин Павлович, дымя.
— Была бы идея, а деньги будут! — тряхнув волосами, сказал очень уверенно Георгиевский. — Деньги — это последнее дело… Мы освободим человека от подъяремного труда с первых же шагов: пахать у нас будет машина, доить — машина, посуду мыть — машина, всюду машина, где она только может заменить человека. Нельзя в наше время закрепощать так человека, как делали это раньше. Это просто непроизводительно, невыгодно. Мы с машинами хотим зарабатывать много, миллионы, но и тратить мы тоже будем, не считая: мы настроим волшебных сказочных дворцов, мы обставим себя всею возможною современному человеку роскошью и комфортом…
— Вот! — тихонько ударяя по столу, подтверждал Догадин. — Вот… Пропаганда не словом, а делом…
— Впрочем, все это мы оставим пока, — сказал Георгиевский. — Мы используем это утро, чтобы навести у уважаемого хозяина справки о здешних землях… Как старожил и опытный хозяин, вы, вероятно, не откажетесь помочь нам советом…
— Вы говорите, что вам нужно не менее пятисот десятин и чтоб непременно на берегу моря? — сказал Константин Павлович, налаживая себе новую папиросу. — Так?
— Да, разумеется, при море… Не говоря уже об эстетической стороне дела, море нам нужно при здешнем бездорожье и для вывоза и ввоза. Да и купанье вещь недурная…