Распутин
Шрифт:
Но победитель Хвостов все еще не был уверен в прочности своего положения и решил разделаться с Григорием окончательно: убить его. Заговор позорно провалился и — канкан в кровавом угаре войны, среди миллионов трупов и миллионов искалеченных, среди голода и холода продолжался без конца…
Так же весело и разнообразно проводили свое время и отцы духовные, которые в своих посланиях уверяли Россию о том, как неослабно они, смиренные, пекутся о духовных нуждах ее. В это время центр внимания и забот этих странных людей в бриллиантовых митрах сосредоточился на художествах епископа Варнаввы. Этот епископ возбудил вопрос об открытии мощей святого Иоанна Тобольского. Святейший — не меньше! — Правительствующий Синод одобрил его предложение, и состоялся соответствующий всеподданнейший доклад: голубоглазый полковник в мундире с золотыми шнурочками был и главою Церкви. Однако Синод замедлил исполнением всех актов, которые были соединены с открытием мощей, а епископ Варнавва, видя в этом интригу против
Государь относился к Самарину хорошо, но, с другой стороны, царь не любил выступлений министров в печати, всяких разоблачений, слухов о предстоящих переменах, а в особенности он не терпел огласки тех или иных неприятных происшествий в сфере церковной. Поэтому все были уверены, что Самарину на его месте теперь долго не усидеть. И действительно, Григорий съездил к царю, поддержал своего дружка Варнавву и подсказал царю, что хорошо бы Самарина фукнуть, а на его место посадить Волжина. Волжин был вызван государем, милостиво принят, назначен обер-прокурором, Самарин уволен, а дело епископа Варнаввы и его мощей, по мысли Волжина, одобренной государем, должно было бы быть ликвидировано путем проведения его через Синод в новом составе. Нечего говорить, конечно, что такой состав Синода нашелся с чрезвычайной легкостью…
Так жил и трудился в те времена на благо России государственно-мыслящий элемент…
Но помилуйте: какой же это государственно-мыслящий элемент,все эти Хвостовы, Андронниковы, Протопоповы, Белецкие, Варнавы, Питиримы и прочие? Это просто проходимцы!.. — говорят люди, причисляющие себя к настоящему уже государственно-мыслящему элементу.
«Но, — писал в тишине своей комнатки в свою секретную тетрадь Евгений Иванович, — тут пред всяким беспристрастным и сторонним человеком встает вопрос: как же отличить настоящий государственно — мыслящий элемент от ненастоящего государственно-мыслящего элемента? Ведь никакой метки на лбу у настоящихнет. Ну хорошо, пусть это проходимцы, но что же сделали в конце концов настоящие,то есть те, которые пользовались всей полнотой власти до этого нашего крушения? О их полезности, о их мудрости, о том, что они настоящие,нужно судить не по пышным заявлениям их, не по шитью мундиров, не по величине получаемых ими окладов, а по благотворным результатам их деятельности… Что же они, эти настоящие,сделали? Прежде всего они утопили народ в невежестве невероятном, потом утопили его в водке, а затем, забыв вооружить армию, ввергли страну в ужасающую войну, размаха которой они при всей своей государственной мудрости и убеленности сединами не учли ни в малейшей степени. Это они помогли германцам разбить Россию, обрушив на нее совершенно ей непосильные мобилизации, разрушив ее экономическую жизнь. И когда они таким образом оказались полными банкротами и стали прятаться, на смену им пришли проходимцы, их родные дети, их прямые наследники, которые пошли ва-банк, ибо терять им было уже нечего. Нх же прямыми наследниками и детьми являются и те часто неопрятные фантазеры — вроде Георгиевского хотя бы, — которые теперь посредством трухлявых прокламашек стремятся установить на земле царство небесное если не для всех, то хоть для себя. Так что при всем добром желании я никак не могу нащупать никакой качественной, существенной разницы между настоящим государственно-мыслящим элементом и ненастоящим государственно-мыслящим элементом. Пока народный океан дремлет, пока жизнь идет по старым накатанным дорогам, они, делая видимость дела, кажутся значительными, но вот обрушилась на страну страшная буря, и все эти раззолоченные министры, сенаторы, придворная челядь, митрополиты, губернаторы, генералы, цари оказываются прежде всего и после всего самыми жалкими, хотя и очень самоуверенными людишками, которые, как и мы, решительно ничего не знают, которые больше всего любят только себя и в руках которых тем не менее находится жизнь и судьба наша и всех наших близких и дорогих… Им все позволено. Никакая жертва — другими — не страшит их. Они готовы на все… И если есть что в жизни, чего я решительно не понимаю, пред чем я цепенею, от чего я просто с ума схожу, то это
В конце царствования у уже усталого Александра I — это для меня самый симпатичный, самый человечный из монархов, — когда он плыл Ладогой с Валаама, вырвалось нечаянное признание. «И ныне я замечаю, — сказал он печально, — что, трактуя с опытными и знающими людьми, полагаем план, по нашему разумению лучший, но от того или другого все расстрамвается, как дело человеческое…»
И он с отвращением отвернулся от власти. Се — человек!
Но если все будут только уходить, что же это будет? Разве это может быть программой?
Да я и не выступаю ни с какими программами! Я ничего не знаю. Я брожу во мраке. Я только все более и более ощупываю в темноте и все более и более для себя прочно устанавливаю страшную истину: никто ничего не знает, как и я, с тою только разницей, что я ни за что не решусь взять на себя ответственность власти хотя бы над одним человеком, но есть страшные люди, которые самоуверенно берут эту власть над сотнями миллионов и — ввергают их в бездну невероятных страданий… И кто из них страшнее, государственно-мыслящий элемент или борющиеся с ним революционеры, я не знаю…»
XXXIX
О САМОМ ГЛАВНОМ
— А-а, милой, дорогой! — приветствовал Григорий графа Михаила Михайловича Саломатина, столкнувшись с ним носом к носу в водовороте тревожных уже улиц Петрограда. — Как здоров? Куды это так торопишься?
— Да особенно никуда… — пожимая ему руку, отвечал граф, который, наученный опытом, поддерживал теперь с временщикомхорошие отношения и, взглянув на часы, добавил: — Время бы и позавтракать… Вы как насчет этого?
— А что же? И больно гоже… Я с умным человеком завсегда готов посидеть… Пойдем… Только куды?
— Не все ли равно? Куда поближе… — сказал граф. — Я не чревоугодник.
— Чревоугодник-то ты чревоугодник не хуже нас, грешных, ну только скупишься все… — сказал Григорий, поплотнее запахивая свою дорогую соболью шубу. — Ну да что с тобой будешь делать? Един Бог, говорят, без греха… Ну, пойдем…
Какие-то незнакомцы — то вроде мастеровых, то совсем приличные господа, то даже извозчик один — все шмыгали мимо Григория и пристально заглядывали в лицо графа, и торопились дальше, и прилипали к витринам, ожидая.
— Все телохранители ваши? — улыбнулся граф.
— Должно быть, не знаю… — равнодушно отвечал Григорий. — Надоели мне все эти дураки донельзя… Ну чего они сохранить могут? Глупость одна… Вот вынешь ты из кармана пистолет, пук, и нет Григорья…
— Ну зачем же вы приписываете мне такие кровожадные намерения? — засмеялся граф.
— Да я так только, к слову… — сказал Григорий. — Теперь, брат, все с петель слетели — сыну родному и то верить нельзя… Впротчем, Каин Авеля и до нас еще укокошил… Или, примерно, Июда…
— Люди всегда люди, Григорий Ефимович, и к этому надо привыкнуть… — усмехнулся граф. — Но правду сказать, вас крепко недолюбливают… Почему это?
— Вся вина Григорья в том, что не они пользуются, а он… — задумчиво и как будто печально проговорил Григорий. — Только всех и делов… Орет… А предложи ему с Гришкой поменяться, многие ли, как думать, отказались бы?
Граф засмеялся.
И сопровождаемые невидимым роем охранников, они шли людными, тревожно суетливыми улицами и говорили о незначительном в то время, как в душе у каждого шло свое. Граф в последнее время чувствовал себя очень хорошо. Прежде всего он невольно гордился силою и проникновением своего аналитического ума. События шли совершенно так, как он и предсказывал: Германия уже вывела из строя Россию — скрывать это, по крайней мере, хоть от себя было совершенно бесполезно, — а теперь, добив в скором времени этого своего страшного восточного противника, она перебросит все свои силы на запад и разнесет союзников. Слухи о тяжелом внутреннем положении Германии он считал в значительной степени преувеличенными и был уверен, что они распространяются прежде всего самими германцами для того, чтобы усыпить бдительность и энергию своих врагов надеждой на уже близкую и легкую победу. Во-вторых, был доволен он и тем, что денежки свои из английского банка он взял, обратил их частью в валюту нейтральных стран, а частью в бриллианты и устроил их у себя под рукой так, что ни один человек в мире их не найдет. А так как в России большие события были, по его мнению, уже у самого порога, то он уже арендовал себе небольшую теплую дачку в Финляндии, и чуть что, он может теперь уехать туда, а оттуда дорога открыта во все концы света. Он был доволен.
— А я все думал повидать тебя у зятя твоего Штирина, да никак все что-то не трафилось… — сказал Григорий. — Ай ты не заходишь к ним?
— Редко. Куда нам, маленьким людям, бывать у таких вельмож? — улыбнулся граф. — Вон вы его на какую высоту подняли…
В самом деле, Борис Иванович фон Штирен настояниями царицы — а ей посоветовал это Григорий — занял исключительно высокое положение в государстве и, можно сказать, был вершителем всех судеб России, как казалось очень и очень многим.