Распутин
Шрифт:
Надвинул туман. Было сумрачно. На противоположной стороне улицы у пустой булочной выстраивался хвост полуголодных хмурых людей, которые, чтобы согреться, дули себе в красные кулаки, топотали разбитой обувью, широко, как извозчики, размахивали руками. И невольно вставало в памяти, все отравляя, воспоминание о том, что где-то в этих сумрачных далях истекает кровью гигантская небывалая армия, и бесконечные миллионы людей, уже не веря ни на йоту в успех и нужность того, что они делают, сцепив зубы, с отчаянием в усталой душе гибнут озлобленно и бессмысленно. И в самом воздухе, казалось, чуялось страшное разложение
— Подыхать, знать, нам всем скоро, граф… — вздохнув, сказал Григорий, наливая в тарелку жирной ароматной селянки. — Ну-ка вот перед концом-то селяночки… Ты-то, может, и попрыгаешь еще, а что мне скоро крышка, это я знаю. Все письма дураки подкидывают: убьем да убьем. Сам Хвостов министр, и тот, дурак, все пристукнуть меня намечался, да не вышло дело… Вот и давай поговорим с тобой на прощанье до самой точки…
— Очень охотно, Григорий Ефимович, только я не совсем понимаю, о какой точке вы говорите…
Григорий положил оба локтя на стол и, остро глядя в глаза графу, сказал:
— Какой точки-то? А вот сичас… Только наперед ты мне вот еще что скажи: скрываете вы, ваша братия, от нас, простого народа, что или ничего не скрываете? То есть я не про всех вас вопче говорю, потому из вас тоже много жеребцов всяких, которым кроме бабы да винищи ничего не надобно, нет, я про тех, которые поумственнее, вроде вот тебя… Что-то все думается мне, что вы всего нам не говорите…
— Насчет чего?
— Насчет всего. Почему в газетах вы всегда так пишете, что никто из простого звания ни фика не понимает? Почему промежду собой иногда так говорите, что хошь голову разбей, ничего в толк не возьмешь? И по-русскому как будто, а нет, непонятно! Ты слыхал когда воровской язык? Ну как жулье промежду себя разговаривает? Говорят они по-русскому, а ты, хоть ученый-разученый будь, ни за что и слова не поймешь, хошь тресни… Так вот и у вас. Чего вы от нас скрываете?
— Вы ошибаетесь, Григорий Ефимович… — сказал граф. — Такой язык вырабатывается сам собой, без всякого злого умысла. Представьте себе, что собралась на сходе компания мужиков, и они о своих хозяйственных делах разговор завели — много ли поймет в их разговоре какая-нибудь из ваших барынек? Вы ведь наших барынь хорошо знаете… — подпустил он.
Григорий остро посмотрел на него.
— Верное слово?
— Верное слово…
— Ну ладно. Может, оно насчет разговору и так… — сказал Григорий задумчиво. — Ну а можешь ты мне побожиться… вот как пред истинным… что ничего от нас, простого народу, вы не скрываете?.. Ты хошь и не пырато в Бога-то веруешь, но вот, как пред истиннным, скажи мне… Все равно не выдам — жить мне не долго…
— Да какие же у нас могут быть секреты? В чем?
— Да опять все в том же, в самом главном! — досадуя на непонятливость графа, сказал Григорий. — Я сказал тебе, что я про самое главное спрашивать тебя буду…
— Главное, главное… — повторил граф. — Что — главное? Для генерала Алексеева главное в том, чтобы немцев разбить, у Вильгельма в том, чтобы занять Москву или Петроград и покончить с Россией, у вас одно, у меня — другое…
— Врешь, врешь… — живо возразил Григорий. — Главное у всех одно — то, на чем все держится… Главное — Бог. А остальное все
— Что вы говорите! — засмеялся граф. — Никакого сучка у них нет… Разве вы не читали Библию?
— Этого ты опровергать не можешь… — сказал Григорий. — Это я сам, своими глазами видел. Старый жид в каморке молился, а я в щель глядел, как он свое дело справляет: очень любопытно мне тут до точки добиться… И вижу, уставился лбом в стену и бормочет что-то там по-своему. А потом, как вышел он, пошел я поглядеть, а в стене здоровый сучок!
Бабушка поставила свой ухват в угол, а через пять минут пошел дождь, но разве пошел он оттого, что бабка поставила ухват в угол? — сказал граф. — Сучок там был случайно…
Григорий посмотрел на него восхищенными глазами.
— А это у тебя насчет бабки здорово вышло!.. — сказал он. — Не хуже, чем с домовым… Значит, мало видеть, надо еще и разбирать уметь, что и к чему… Это ты ловко меня поддел. Вот что значит темнота-то наша!.. Ну да это все единственно, сучок или без сучка — я только говорю, что все по-разному веруют, а раз всякий твердит свое, то значит, все врут… И опять мы у пустого места…
— Над этим люди тысячи лет бьются…
— И никаких толков?
— Как будто… — усмехнулся граф. — Да вы кушайте, а то все уж остыло…
— Так значит, и у вас выходит пустота?.. Так-с… Значит, кругом шашнадцать… Ну-ка, красненького…
— А что вы это все об одном толкуете? — любопытно спросил граф. — И в последний раз, как вы у меня были, об этом же разговаривали…
— Это, милячок, становая кость… — сказал Григорий. — Ежели тут ясности нет, ежели тут у тебя в самой центре запуталось, то… не миновать нам всем вверх тормашками лететь или горло один другому грызть… Эх, да что там!.. — махнул он рукой. — Видно, толкуй не толкуй, а от судьбы не уйдешь. А судьба у всех одинаковая: три аршина земли. И как подумаешь об этом, так скушно станет, так скушно, что и на свет не глядел бы, мать ты моя честная! Оттого я и пью…
— Ну вот вы меня спрашивали, а я вам отвечал… — сказал граф. — А теперь я хочу вас спросить — будете отвечать мне откровенно?
— Отчего же? Буду… — отвечал Григорий. — Никаких таких секретов у меня нету, потому как ничего не боюсь я… Это кто боится, тот лукавит, а мне, ваше сиятельство, на все наплевать… Спрашивай…
— Как я из ваших разговоров замечаю, вы тоже в вере не очень тверды, не так ли? — любопытно глядя на мужика, сказал граф.
— Не тверд…