Расшифровано временем(Повести и рассказы)
Шрифт:
Кто знает, о чем они говорили, эти пожилые люди? О смерти, о душе или плоти, а может, вспоминали свое детство, вкус подсоленного лука, политого пахучим, давленным из жареных семечек маслом, куда макали хлеб; или вкус терпких яблок из соседского сада, которые в наших краях называют «кислицы»… Кто знает? Но допоздна горела керосиновая лампа, слышались позвякивание камертона Нестора Ильича и удары молоточка: Кузьмич осторожно бил по металлическим колышкам, меняя их местами на барабане старой шарманки…
А потом наступил этот день: опустели подворья зерносовхоза — Файвл шел с последней колонной обреченных. И когда пришли туда, к карьеру, и когда Синицын
Файвла приволокли зачем-то на подворье совхоза, швырнули в вонявшую травянистой гнилью силосную яму и застрелили. А вечером туда же столкнули Кузьмича и учителя пения, и усатый полицай с обвислыми лиловыми щеками, неторопливо перезаряжая карабин, стрелял в них, держа карабин в одной руке, опустив его стволом вниз — в яму…
Это уже чужой двор, потому что я в нем чужой для тех, кто жил здесь теперь: на меня либо не обращали внимания, либо удивленно оглядывались. В конце двора, спускавшегося к яру, — двухэтажный краснокирпичный дом. Здесь я родился и прожил пятнадцать лет.
По железным, протяжно отзванивавшим под моими шагами ступенькам поднимаюсь к двери, на которой знал каждую щелочку и каждый сучок. За нею — застекленная терраса, где должен стоять высокий, во всю стену, шкаф, в нем лежат мои масляные краски и в консервной баночке в скипидаре торчат кисти: в детстве я ходил в изостудию. И вдруг мне становится жутко и сладостно от мысли, что из глубины квартиры я услышу сейчас голос мамы: «Он опять не съел борщ, вылил в помойное ведро» (это обо мне), а затем еле слышный, из далекой комнаты голос отца: «Всыпь ему хорошенько!»… И хотя я понимаю, что ничего этого не произойдет — отец и мать давно похоронены на большом, как город, пышном кладбище вдали от этих мест, — тем не менее я иду сейчас к ним, поднимаясь по железным ступенькам. Сейчас я все увижу: диван с высокой спинкой, коричневый буфет, висячую полку с книгами — темно-зеленые твердые корешки собрания сочинений Амфитеатрова и тяжелые тома Шекспира, мою кровать с желтыми медными шарами, мраморный умывальник — всю нашу маленькую уютную квартиру. Я не представляю, что все это может быть сдвинуто со своих мест, стоять иначе или вообще ничего этого нет — все заменили другим. Так не может быть, потому что так не должно быть…
Звоню. Жду долго. Успеваю обследовать взглядом дверь: что на ней изменилось. И опять звоню. Наконец детский голос:
— Кто там?
— Открой, девочка.
— Я не девочка, а мальчик. Дома нет никого. Мама ушла и не велела никому открывать.
— Слушай, мальчик, понимаешь, я жил здесь когда-то.
— Ну и что?.. Это наша квартира.
«Ну и что?..» Как ему объяснить?. Что он может понять? Он сам должен пройти этот круг, чтоб вернуться к точке, у которой стою я. Круг
Я спускаюсь с лестницы. Из двери соседнего дома выходит мужчина. В руках у него авоська с бутылками из-под молока. Мы посмотрели друг на друга и двинулись каждый в свою сторону. И вдруг я остановился: дошло, что лицо его мне знакомо, спиной чувствую, что и он остановился, мы поворачиваемся друг к другу.
— Вы Радик? — спрашиваю я.
— Да, Радик-«головастик», — застенчиво улыбается он, как пароль называя дразнилку, какую мы дали ему в детстве за несоразмерно большую для худенького тельца голову. Он отводит за спину руку с авоськой, словно прячет, бутылки звякают, и я вижу, что «головастик» смущается.
— Вы все еще здесь живете? — спрашиваю.
— Да.
— А я вот зашел посмотреть. Потянуло, — обвел я рукою двор.
— В командировке?
— Вроде… А где ваш брат? Его звали Лель, да?
— Да, Лель, — отвечает мужчина. — Он в Днепропетровске.
— Слушайте, — я не знаю, как обратиться: сказать просто Радик или Головастик — неудобно, ему тоже за сорок, — а помните, как я с Лелем играл в шахматы, и вы сбивали прутиком фигуры. Вы были моложе года на три. И я кричал: «Головастик, получишь шалабан!»
— Помню. — Он нетерпеливо переступает с ноги на ногу. — Здесь ведь нет уже никого, — кивнул на дома. — Кто умер, кто убит, кто просто уехал, а кто из эвакуации больше не вернулся. — Он пошевелился, и за спиной звякнули бутылки. — Извините, мне надо идти.
— А там еще пройти можно? — задерживаю его вопросом и показываю на памятное место между домами, каким мы проникали на соседний двор. Проходные дворы! Я знал все их лабиринты, лазы, щели, каждую отодвигавшуюся доску в заборе, каждый подкоп под изгородью. Я мог пройти по ним, не выходя на улицу, полгорода.
— Да, здесь все так же, — сказал он, и вдруг — поразительное: — Вы к Анне?..
Аня! Моя школьная любовь! Смуглая тонколицая девочка, стройная, подвижная… Девочка из параллельного, седьмого «А», жившая во дворе рядом… Как он мог помнить об этом?! Но он точно спросил: «Вы к Анне?» Выходит, знал, помнил и, значит, вспоминал свое детство, где жил и я, и Аня. В его памяти мы были связаны с нею чем-то, что безошибочно подвело его к догадке: «Вы к Анне?»
— Ее нету. Она в сорок девятом вышла замуж и куда-то уехала…
На нашей Благовещенской в те годы жил единственный на весь город обладатель ордена. Да какого ордена! Красного Знамени! Человек этот — невысокий, плотный, с седыми, как из лунного света, волосами — носил орден на белой косоворотке, подпоясанной тонким кавказским ремешком с набором серебряных украшений.
Еще издали, завидя его, мы собирались и стайкой шли следом от крыльца его дома до маслобойни, где он работал бухгалтером. И не было большего счастья, чем идти за ним, а то и получить разрешение потрогать пальцем холодный металл ордена. Но такой завидной чести удостаивались только я и Аня. Может, потому что ходили за седоголовым повсюду, млея от радости, когда он заговаривал с нами, а прохожие это видели. В такие минуты мы ощущали себя конниками рядом со своим командиром в скрипящих, потно пахнувших седлах, и мятный ветер донецкой степи дул нам в худенькие спины. Мы бежали, и это ощущение крыльев, почти явственное, уносило нас в степь, где земля горячо выдыхала настой бархатисто-платиновой полыни, где плотную духоту тонким попискиванием буравили суслики и под курганами шуршали обезвоженные кустики колючек, а в пепельно-синем небе высоко скользил кобчик.