Расскажи мне, как живешь
Шрифт:
– Нет, – отвечаем мы, – турок не было здесь с войны.
– С войны? – Старик озадачен.
– С войны, которая была двадцать лет назад.
Он силится вспомнить.
– Не помню войны… А-а, да, когда много аскеров ездили по железной дороге. Так это была война? Она нас здесь совсем не коснулась. Мы и не поняли, что это война.
Он опять долго молчит, потом поднимается, учтиво прощается с нами и уходит.
Мы возвращаемся через Телль-Баиндар, где видим тысячи темных шатров. Это бедуины, идущие по весне на юг в поисках лучших пастбищ. Здесь, в Вади-Вайх есть вода, поэтому вокруг кипит жизнь, но недели через две здесь снова будет пусто и тихо.
На склонах телля в Баиндаре нахожу интересную
Домой мы являемся в приподнятом настроении.
К нам врывается шейх и бросается обнимать Мака.
– О, хваджа инженер! – Он горячо целует Мака в обе щеки.
Полковник при этом хихикает, а Макс предупреждает его:
– На следующий год вы тоже удостоитесь такой чести.
– Позволить, чтобы меня целовал этот отвратительный старикашка? – ужасается полковник.
Мы заключаем пари, что так оно и будет, но полковник и помыслить не может о подобном позоре. Да, пусть Мака расцеловали как «брата» и даже горячо обняли, но с ним, с полковником, это не пройдет.
Являются бригадиры и радостно приветствуют Мака по-арабски, но Мак по-прежнему отвечает по-английски.
– Ах этот хваджа Мак, – вздыхает Алави, – снова будет свистеть, когда ему что-нибудь понадобится.
На столе вмиг появляется самый грандиозный из обедов, какие мы здесь едали. А после, усталые и довольные, мы сидим за роскошным, в честь Мака, десертом (рахатлукум, шоколад), имеется даже пикантное лакомство – консервированные баклажаны. И сигары. Мы долго болтаем обо всем на свете, кроме археологии.
Разговор заходит о религии – очень болезненная тема, ведь в Сирии полно всевозможных сект, настолько фанатичных, что их члены готовы перерезать друг другу глотки из самых благородных побуждений. От сект мы переходим к истории о добром самаритянине [74] . В этих местах как-то по-другому воспринимаются истории из Библии и Нового Завета. Они словно оживают. Они таятся в языке, в самой философии жизни, окружающей нас, и порой меня поражает, как здесь смещаются привычные акценты и разрушаются стереотипы. Взять, к примеру, образ Иезавели [75] – для протестанта она – воплощение распутства, с ее размалеванным лицом и крашеными волосами. Но здесь самые скромные и добродетельные женщины непременно красят или татуируют лица и окрашивают волосы хной. А вот то, что Иезавель выглядывала из окна, – это действительно очень грешно!
74
Библейская
75
В Библии (Вторая Книга Царств, 9, ст. 30—31) говорится «Иезавель же.., нарумянила лицо свое, украсила голову свою и выглянула в окно».
Новый Завет вспоминается мне снова, когда я прошу Макса пересказать мне его долгие разговоры с шейхом. Их реплики – это сплошные притчи: для подкрепления своих доводов приходится ссылаться на соответствующую историю с подтекстом, на что у собеседника всегда есть в запасе не менее мудрая притча. Все говорится исподволь, не в лоб.
История доброго самаритянина обретает здесь первозданную значимость, которой никогда не почувствовать в шумных городах, где есть и полиция, и «Скорая помощь», и больницы, и всяческие приюты. А представьте, если человек упадет без сил на обочине дороги из Хассече в Дейр-эз-Зор. Жители пустыни воспримут сострадание к бедняге как самый настоящий подвиг.
Кто из нас, вдруг спрашивает Макс, действительно поможет незнакомому человеку, когда никто тебя не видит и не осудит за равнодушие, когда ты даже не знаешь, сумеешь ли ты ему помочь?
Полковник отвечает твердо:
– Все, конечно!
– Не знаю, не знаю, – гнет свое Макс. – Представим, что человек умирает в пустыне. Вспомните: смерть здесь не воспринимают как трагедию! А вы торопитесь, у вас срочное дело. Вам совсем ни к чему эта задержка и малоприятные хлопоты. Человек этот для вас никто! И никто никогда не узнает, что вы прошли мимо, поскольку, в конце концов, это не ваше дело, и вообще, скоро кто-нибудь, возможно, пройдет следом, он и поможет умирающему. Ну и тому подобное…
Мы все сидим, задумавшись. Макс несколько ошеломил нас. Действительно, так ли уж мы на самом деле гуманны? После долгой паузы Кочка тихо-тихо говорит:
– Я думаю, что я помог бы. Думаю, да. Сперва, может, прошел бы мимо, но потом... потом устыдился бы и вернулся обратно!
Полковник соглашается:
– Вот именно. Потому что все равно потом душа была бы не на месте.
Макс заявляет, что, скорее всего, он тоже помог бы умирающему, хотя не исключает, что, увы, прошел бы мимо. Я тоже не слишком уверена в своем милосердии.
Мы все некоторое время молчим, потом я вдруг осознаю, что Мак, по своему обыкновению, не участвует в дискуссии.
– А ты что скажешь. Мак?
Он, вздрогнув, возвращается из своих мечтаний на грешную землю.
– Я? – переспрашивает он несколько недоуменно. – Я бы прошел мимо. Не остановился бы.
– Не остановился бы? Точно?
Мы все как один с любопытством смотрим на Мака, качающего головой. На человека, который просто воплощает собой истинного джентльмена…
– Люди мрут здесь как мухи. Каждый знает, что смерть может настичь его в любой момент – не сегодня, так завтра, и это для них не имеет значения. Я уверен, что ради меня никто из них и не подумал бы остановиться.
И он прав, никто из местных точно не остановился бы.
Между тем он продолжает своим мягким, тихим голосом:
– Думаю, следует делать то, что делаешь, не отвлекаясь ни на что постороннее.
Все раскрыли от изумления рты. И тут я решила кое-что выяснить:
– Мак, ну а если там будет лежать умирающая лошадь?
– О, лошадь! – встрепенулся Мак – куда девалась его былая отрешенность! – Ну, это совсем другое дело! Конечно же я попытался бы ее спасти!
Мы оглушительно хохочем, но он решительно не может понять, что тут смешного.