Рассказы и повести
Шрифт:
— Эх я, старый пень! — проворчал дядя Корней. — Не надо бы тебе говорить. Я уж тут ко всему привык, а свежему человеку, конечно, тяжело… Зеличок, скажи мальчику: «Не расстраивайся, Миша, поешь!»
Зеличок словно понял дядю Корнея, подбежал к Мише и стал его дёргать за рукав. Миша вынул из кармана фонарик и зажёг его. Зеличок схватил фонарик и стал нажимать слабой рукой. Фонарик еле-еле засветился. Зеличок забегал по комнате, и слабый луч бегал вместе с ним. Дядя Корней молча следил за мелькающим бледно-жёлтым пятнышком света.
— И… никто… не спасся? — спросил
— Да почитай что никто, — отозвался тихо дядя Корней. — Зеличка нашего знаешь где нашли?
— Где?
— Вот, слушай. Фашисты, когда им отсюда отступать пришлось, решили напоследок всех, кто ещё остался на Страшун-улице, прикончить. Пошли по домам. А мать Зеличка слышит — идут. Куда спрячешься? Фашисты везде найдут. Вот её надоумило. Скатерть со стола сняла, завернула сына в скатерть — и на стенку, на гвоздик. Он затаился в узле, молчит. Фашисты ворвались, мать убили, а на узел второпях и не обратили внимания. Так наш Зеличок и уцелел.
Дядя Корней помолчал.
— Потом наши пришли, подобрали его — и к нам, в госпиталь. Теперь видишь какой гладкий стал! Скоро на выписку, да выписывать некуда.
Он поманил Зеличка толстым, морщинистым пальцем:
— Пойдём, Зелёненький, а то доктор заругается. Отдай мальчику фонарик. Скажи: «До свиданья, мальчик!»
Зеличок послушно вернул фонарик, протянул руку:
— До свиданья.
— До свиданья, Зелёненький. Приходи ко мне!
— А как же? Придём! — отозвался дядя Корней.
Они вышли. Во флигельке стало тихо. Миша взялся было за книжечку — записать то, что он слышал, но писать не смог.
Тогда он лёг, раскрыл книгу, которую захватил с собой из Москвы, но читать тоже не смог.
Так он пролежал до вечера.
Вечером пришёл папа, увидел, что Миша не спит, и нагнулся к нему:
— Ты что такой кислый?
— Ничего, папа. Просто так…
— Нет, ты скажи: в чём дело? Заскучал? Миша приподнялся, обеими руками ухватил папу за шею:
— Папа… я был на Страшун-улице… Там убили шестьдесят тысяч. И детей… и всех… папа!
Папа сел рядом с Мишей, прижал его голову к себе:
— Одно могу тебе сказать, Миша, вот поймаем самых главных фашистов, они ответят за всё!
— А если они спрячутся?
— Не спрячутся! Под землёй, да найдём!.. — Папа повернулся к Мише спиной: — Развяжи-ка!
Миша привстал на коленки и принялся развязывать на папиной широкой спине белые тесёмки халата.
Глава десятая
«МОСКВА… НЕЗВАНОВОЙ»
После ужина папа сказал:
— Сегодня больше не пойду, хватит! — Он, кряхтя, стал стаскивать тесные сапоги. — А помнишь, Мишук, ты рассказывал: в госпиталях, мол, выступал. Вот бы ты нашим раненым почитал, а? — Папа снял одеяло, аккуратно свернул его, лёг и положил босые ноги на низкую спинку кровати. — Какие-нибудь стихи подходящие.
— Ладно, папа, это можно.
— Запиши себе в книжечку: в воскресенье, в пять тридцать. И ещё знаешь чего? Маме мы с тобой не написали.
— Как — не написали? А на аэродроме?
— Какое
— Как же это мы погуляем? — удивился Миша…
— Очень просто. Будем её вспоминать и будто гулять по ней.
— Давай, папа! — обрадовался Миша и сел у папы в ногах. — А с чего начнём?
— А с чего ты хочешь?
— А ты с чего?
Папа подумал:
— Ну, давай начнём хотя бы с нашего Никитского бульварчика. Сейчас часов девять… Значит, на бульваре полно народу. Все сидят на лавочках, ждут салюта. И мы с тобой тоже сидим возле Тимирязева и…
— Нет, папа, лучше не сидим. Лучше пускай мы идём.
— Ладно… И вот мы с тобой идём, и вдруг салют. Верно?
— Конечно! Каждый вечер бывает… Нет, папа, салют потом. Сначала мы с тобой дошли до Пушкина. А потом куда?
Папа не ответил. Миша продолжал:
— Потом пойдём направо, к Кремлю. Там лучше всего салют видно. Да, папа?
Вдруг во флигельке раздался храп. Миша поднял голову. Так и есть — это храпел папа!
Сначала Миша немного обиделся, а потом понял, что обижаться нечего. На земле ещё шла война, большая, трудная война. Красная Армия очищала от врага родную землю. Надо было добить злую силу, чтобы никогда ей больше не подняться, чтобы никогда она не смогла затеять новую войну. А злая сила огрызалась. Она крестила свои танки самыми страшными именами: и «пантера», и «тигр», и «королевский тигр». Она строила большие самоходные пушки «фердинанды». Она посылала в бой огромные самолёты с бомбами. Но Красную Армию уже нельзя было остановить. Она двигалась вперёд, освобождая город за городом. Это стоило многих жертв. В госпиталь поступало много раненых.
И не мудрено, что Мишин папа, начальник госпиталя, сильно уставал и сейчас, едва прилёг, заснул.
Миша тихонько встал. Конечно, папа прав: надо маме написать большое, толстое письмо.
Он осторожно, на цыпочках, пошёл к столу, взял папино вечное перо и начал писать:
«Дорогая мама, лабас! Это по-литовски значит «здравствуй». Мы живём ничего, я уж тут привык. Только тут совсем не так, как в Москве. Тут очень много разрушенных домов. И много узких улиц. Есть такие узкие, что подумаешь, будто двор. Тут есть Страшун-улица, там можно заблудиться. Я тебе про неё расскажу, а писать не буду…»
Миша остановился, прислушался к тому, как храпит папа, посмотрел на тусклую лампочку и снова принялся писать.
«…Тут есть мальчик. Его зовут Зелёненький. Его спрятали в скатерти, а то бы он тоже погиб. И ещё есть девочка Онуте. Это всё равно что Аннушка. Её папа был в подвале, а зачем — я не знаю. И ещё тут есть мальчик Юргис. Это всё равно что Юрий. И Бронек есть, и ещё много других…»
Миша всё время забывал, что не надо макать, и после каждой фразы порывался обмакнуть перо. Нажимать, как обыкновенным пером, нельзя было, и буквы получались тоненькие, некрасивые, не то что в школьной тетради.