Рассказы радиста
Шрифт:
– Стой!.. Эй, проходимцы! Вам говорят!.. Хальт!
Немцы остановились перед нами. Тот, что нес нашу упаковку питания, смотрел по-прежнему в землю, второй со страхом уставился в заросший черной щетиной подбородок капитана.
Витя, перекинув через плечо автомат, козырнул свободной от портфеля рукой:
– Товарищ гвардии капитан, разрешите доложить!.. Вот эти по балочке умотаться на машине хотели... Задержал, словом.
– Где? По какой балочке?
– Да тут, за станцией. Без дороги чешут, сволочуги. Я очередь дал, стекло разбил, шофер носом клюнул... А вот эти сидят как сурки,
– Молодец!
– Да вот, чтоб не забыть, в машине ящичек остался. Хотел я их заставить тащить, да раздумал: не справятся. Невелик вроде, а тяжеленек. Железный.
– Сейф! Несгораемый?
– Кто его знает, может, и сгораемый. И вот это... Вдруг пригодится. Витя протянул портфель.
– Вот что, друг! Гони их с ходу в штаб полка вместе с портфелем. А ящичек, сообщи, мы сейчас приберем.
Солнышко вытянулся и козырнул.
– Товарищ гвардии капитан! Нельзя мне отлучаться от рации. Пошлите кого другого.
– От рации?.. А-а, это ты?..
– Капитан вгляделся в улыбающуюся физиономию Солнышка. Тот улыбался, как и всем: "Ты не тушуйся. Сам видишь, я прост..." Капитан перевел взгляд на пленных, махнул рукой: - Черт с тобой!.. Эй! Тищенко! Васильев! Доставить в штаб полка. Да чтоб вежливенько, чтоб волосок не упал!..
– Бросил Солнышку: - Отдай им портфель. Везучий ты, парень.
– Так точно, повезло!
– бодро ответил Витя.
– А что это за ящик?
– бросил капитан.
– А это наше... Ну-ка, друг, освобождайся... Быстро! Быстро! Ну, вот и все. Бывай покуда, вряд ли встретимся.
За спинами немецких офицеров встали два пехотинца, подтолкнули легонечко:
– Шнель, ребятки.
Витя бережно положил к моим ногам упаковку питания.
В портфеле, который Солнышко торжественно доставил, оказались бутерброды и бутылка пива, а в железном ящике - документы. Седой офицер, возвративший мне в целости и сохранности упаковку питания, оказался полковником.
К Вите Солнышку прискакал адъютант:
– Ты оружие у этих отобрал. Где оно?
– А зачем им оружие? Отвоевались.
– Не рассуждать! Личное оружие им оставляют.
– Пистолеты если?.. Так они их побросали. Поди подбери. И какое это оружие, сам посуди...
Адъютант уехал ни с чем.
А Солнышко врал: он прибрал пистолеты немецких штабистов, они лежали у нас в карманах. Мне Витя подарил крошечный бельгийский браунинг полковника, чтоб лишка не гневался.
Солнышко не наказали, но и благодарности не объявили, обещанный орден тоже придержали. Он по-прежнему оставался радистом в моем подчинении. Я удесятерил за ним надзор.
В учебе он преуспел: помимо "двойки" и "семерки", стал отличать на слух две цифры - "четверку" и "тройку". Первая звучала как "Горе не беда", вторая - "Идут радисты...".
1963
ПИСЬМО, ЗАПОЗДАВШЕЕ НА ДВАДЦАТЬ ЛЕТ
Это произошло летом 1943 года. Имена и фамилии здесь подлинные.
И на фронте случалось отдыхать.
Мы стояли по Донцу во втором эшелоне. Редкие снаряды из самых дальнобойных немецких орудий долетали до наших окопов, да и те, пущенные на авось, не приносили большого вреда. Не рвутся мины, не свистят нули, связные не ползают на брюхе из роты в роту. Телефонисты всюду протянули двойную линию, где нужно - окопали кабель, где нужно - закрепили: ничто не зацепит, ничто не порвет, связь как в столице, - снимай трубку, говори с кем хочешь. Радисты снова сколотили зуммерный стол, тренировались. Витя Солнышко, если не удавалось улизнуть, дремал на тренировках, проверяя на практике старое солдатское наблюдение: "Солдат спит, а служба идет".
Иногда мы ходили купаться на Донец, иногда заглядывали в наполовину уцелевшую прифронтовую деревеньку, где еще оставалось несколько семейств, в том числе одно - мать и дочь. Мать выглядела старухой, дочери было лет шестнадцать - бледная от недоедания, умеренно миловидная, с застенчиво пугливыми глазами. Звали ее Настенькой. На эту-то Настеньку мы и ходили любоваться, просто так, без какой-либо задней мысли.
Чаще нас наведывался лейтенант Оганян. Приходил, садился, молчал, досиня выбритый, насупленный, из-под густых и жестких бровей глядят в сторону загадочно темные, маслянистые глаза. Настенька при нем обмирала от страха. Где ей было знать, что лейтенант Оганян - безобиднейший человек на свете.
Изредка офицерам к солдатскому котелку щей выдавали доппаек - какую-нибудь банку рыбных консервов и пачку печенья. Лейтенант Оганян никогда не съедал его один, нес к нам, а уж мы-то без угрызения совести помогали ему расправиться, даже забывали сказать "спасибо". Лейтенант Оганян поставил себе за правило всеми силами оберегать своих подчиненных. Мы не рыли штабных землянок, только изредка, в крайней нужде, помогали запарившимся телефонистам наводить связь, всякий проштрафившийся был уверен, что наш взводный станет защищать его с пеной на губах перед начальником связи. Да и учебой нас не обременял. Зуммерный стол был скорее щитом, ограждавшим от попреков: мол, радисты бездельничают в обороне. А мы таки бездельничали, всласть отсыпались, телефонисты и связные ПСД звали землянку радиовзвода "Сочи".
Лейтенант Оганян не осмелился признаться Настеньке, зато признался мне:
– Хар-рошая девушка...
– Вздох, мечтательно-грустный взгляд.
– Вот кончится война, останусь жив...
– Снова вздох.
– Честное слово, женюсь... Не веришь?
Если б я был постарше и поумней, то, наверное бы, сообразил и не рассмеялся. Но мне лишь недавно исполнилось девятнадцать лет, я из кожи лез, чтоб выглядеть тертым калачом, не шутите - знаю изнанку.
И я рассмеялся:
– Завтра уйдем, послезавтра забудешь. Сколько еще таких хороших встретишь.
Оганян взорвался:
– Маль-чишка! Испорченный человек!
– Ну вот, и обиделся...
– Мол-чать! Как разговариваешь?.. Я кто? Лейтенант! Ты кто? Младший сержант!.. Ка-ак разговариваешь?!
Ну, это было слишком. Разговаривали-то всего-навсего о Настеньке - что ж, я должен вытянуться в струнку, как в тылу на параде, взять под козырек: "Так точно! Хорошая, глаз не отвести! Непременно женитесь, товарищ гвардии лейтенант!"
И мы шумно поспорили. Через полчаса помирились.