Рассказы
Шрифт:
Она заметила, вдруг, что рыжий разглядывает ее руки. Но не спрятала их, а улыбнулась — «пусть смотрит».
Из-за мыса выскочил глиссер. Он летел, едва касаясь воды.
— Наверное за нами, — предположила Маша.
Описав дугу, глиссер заходил со стороны солнца. Человек на корме перестал грести, положил весло. В вечернем свете его рыжие волосы казались еще рыжее. Глиссер несся беззвучно. За штурвалом во весь рост стоял богатырь в красных трусах. На фоне солнца его фигура казалась вылитой из бронзы.
— Артист! — засмеялась Маша.
— Есть вещи забавнее, — сказал рыжий. — Еще вчера мне бы и в голову не пришло, что я продержусь на воде хотя бы минуту.
После душа она задержалась в салоне-гардеробе лодочной станции. Обычно Маша надевала
Рыжего Маша увидела в холле. В одежде он показался ей старше. Впрочем, после всеобщей ретемперации, о возрасте стало трудно судить. Молодость продолжалась теперь до восьмидесяти, но то, что начиналось за ней, отнюдь еще не было старостью, — а долгой прекрасной порою зрелости.
— Сейчас он другой, — отметила Маша. — Пожалуй, он даже красив… Да что я?! Он просто чудо!
Подкравшись на цыпочках, Маша легонько притронулась к бритой щеке и отдернула руку. Рыжий вскочил, покраснел, почему-то стал извиняться: «Простите. Кажется, я задремал… Всю ночь слонялся по берегу: Не мог спать.» — И вы извините, — призналась она. — Ужасно хочется есть! Предлагаю поужинать в старой харчевне «У поющих фонтанов».
Минут через пять они уже выходили на площадь, которая примыкала к большой магистрали, Приморскому парку, аллее фонтанов и Городу Древних Башен. Под ногами лежала экзотика: разноцветная плитка, брусчатка, асфальт. Над головами торчали архитектурные памятники второго тысячелетия. Их стены хранили гулкое эхо. Внизу они были одеты хрупким стеклом. В древности люди приобретали здесь нужные вещи. Теперь витрины были превращены в многоцветные витражи, придававшие улицам романтический вид. Здесь высились громадные здания из стекла и бетона — символы той эпохи, когда человек делал первые шаги в небо. Большинство этих монстров давно пришло в ветхость. В них не было даже крыс и мышей. Кое-где взамен старых, снесенных, построили совсем новенькие бутафорские небоскребы с несчетным количеством окон. Мегаполис гордился своим архитектурным заповедником, превращенным в место пешеходных прогулок. За границею площади, за светящимся обрамлением магистрали непрерывным потоком с легким шелестом проносились едва различимые транспортеры. Мимо сказочных нагромождений магистраль уходила туда, где в тиши садов раскинулся почти необъятный сегодняшний город.
Маша уже держала рыжего под руку. Она шла и думала: «Наверно и сто и четыреста лет назад вокруг фонарей вот так же вились тучи бабочек, а между шпилями кралась луна. Сколько людей тут прошло! Но может быть мир дожидался только его одного, а сама я со своими капризами и диссертациями жила тут с единственной целью чтобы сегодня пройти рядом с ним.» Маша замедлила шаг, испугавшись, что с ней ему скучно.
Он вдруг ответил на беззвучный вопрос: «Вы славная, с вами приятно молчать.» Не разжимая губы, она пыталась изобразить шутовскую гримаску, но не выдержала, — вспыхнула, засветилась радостью.
Возле пальмы на краю площади в ноги им бросился темный живой комочек. Маша нагнулась. Перед ней на теплом асфальте гарцевал уличный кун — веселый беспризорный щенок на тонких козлиных ножках.
— Какой милый! — залюбовалась Маша. Кун стрелял черными глазками и вертелся, вертелся, не мог ни секунды прожить без движения. Короткая бурая шерстка искрилась в лучах фонарей. Это был очень юный представитель вида, пришедшего в свое время на смену славного племени собак. Куны оказались сильнее, понятливее и жили значительно дольше. Когда-то, подобно дельфинам, их чуть было, не причислили к лику разумных. И хотя этого не случилось, люди и куны остались друзьями.
Чувствуя, что на него обращают внимание, зверек вертел хвостиком.
— Ах ты плутишка! — сказал человек, опустившись на корточки. — Где твоя мама?
Прислушиваясь, кун шевелил ушками, видимо, что-то соображая.
— Обождите здесь, — попросила Маша. — Я мигом. Только сообщу домой, чтобы не волновались.
На углу площади светился «аквариум» переговорного зала. Маша спешила. Едва заняв место у пульта с экраном, вдавила первую клавишу индекса матери. Нажимая следующую — подумала: «Сейчас мать увидит лицо своей дочери… Интересно, заметит, что со мной происходит?» Маша взглянула на площадь. Там возле пальмы стоял человек.
— Да разве он человек? — улыбнулась она. — Это чудо! А мама, конечно, скажет: «Голубка моя, ты опять за свое! Когда ты отучишься преувеличивать?»
Перед тем, как нажать последнюю клавишу, она снова взглянула на улицу и застыла в недоумении: на краю площади, у магистрали, показалась процессия, напоминавшая театральное шествие.
— А вот и «солист», — подумала Маша, увидев скромно одетого человека среднего роста. В нем все было скромным и средним. Ординарность, доведенная до предела, бросалась в глаза резче всякой экстравагантности и была призвана оттенять «знак ответственности», сияющий у него на груди. Этот символ когда-то вручали, как поощрение за успехи на административном поприще. Традиция украшать себя всевозможными знаками почему-то особо живучей была в управленческой сфере. На лице значкиста сияла самая доброжелательная из улыбок, какую себе можно представить. Случайные прохожие, оттесненные на другую сторону площади, вытягивали шеи: не каждый же день удается видеть фигуру облеченную высочайшей ответственностью. Процессия уже запрудила площадь. Лица участвующих выражали деловитость, исполнительность и оптимизм. Процессия уже обтекала пальму, когда Маша потеряла рыжего из вида. Однако вокруг «солиста» пространство оставалось свободным, и она продолжала видеть щенка. Зверек облизывал лапки похожим на фиолетовую ленточку языком. При этом он так изгибался, что был похож на известный скульптурный шедевр: «Туалет маленького куна». «Солист», вытянув губы, присел на корточки. Закончив туалет, щенок стрельнул глазками вверх. Его завораживал сверкающий «жук». Кун встал на задние лапки и, забавно сложив на груди передние, потянулся мордочкой к «знаку ответственности». «Солист», смеясь, раскачивался из стороны в сторону, и кун раскачивался вместе с ним, поворачивая нос за блестящим предметом. Все смеялись. В том числе те, кто даже не мог видеть куна. «Солист» отодвинулся, и любопытный щенок на задних лапках потопал за ним. Смех набирал силу. «Солисту» неудобно было смеяться сидя на корточках. Он встал. А кун разочарованно опустился на передние лапки и сделал изящный прыжок. Тогда человек нагнулся и поманил его пальцем. Кун приблизился, весело семеня ножками, задрав хвостик, лизнул палец и вопросительно посмотрел на «солиста». А тот поманил опять.
— Изволь, — наверно подумал щенок и, приблизив рыльце, опять собирался лизнуть, когда палец свернулся крючком, а потом, распрямившись, хлестнул его по носу. От неожиданности зверек проглотил визг. Он сел и зажмурился, прикрыв лапками голову. Смех толпы перешел в рев. «Солист» вытирал слезы, а указательный палец правой руки еще изгибался возле мордочки куна… И вдруг лицо человека перекосилось — толпа онемела, как по команде. «Солист», будто знамя, поднял над собой окровавленный палец. Зверек прижался к асфальту: он и сам-то не ждал от себя, что решится вдруг тяпнуть этот коварный отросток.
Только теперь Маша заметила рыжего. Расталкивая «танцоров», он пробирался к дрожащему куну.
«Солист» поднес палец к глазам, вынул платочек и со скорбным видом смотрел, как на белой материи проступало пятно. Вид крови будил в нем какие-то мрачные чувства. Наконец, он взмахнул тряпицей, повернулся на каблуках и, захватив щенка боком ступни, точно мячик швырнул его за обрамление магистрали, где с шелестом разрывали воздух невидимые транспортеры, затем, насупившись и заложив руки за спину, решительно двинулся прочь, уводя процессию. Маше вскрикнула, глядя, как рыжий метнулся за обрамление. Невидимая сила выбросила живого щенка обратно на площадь. Взвыла сирена. Маша хотела вскочить. Но ноги не слушались. Она рухнула в кресло, будто провалилась в яму.
Когда, наконец, придя в себя, она выбралась из «аквариума», быстролет скорой помощи уже скрылся за Городом Башен. Рыжего на площади не было. До такой степени «не было», точно Маша с начала и до конца его сама выдумала. Она не знала о нем ничего: ни имени, ни рода занятий, а главное — индекса.
Процессия уже покидала площадь. Не сознавая зачем, Маша бросилась догонять и скоро врезалась в строй «танцоров». Ее колотила дрожь. Она стонала, отчаянно пробираясь вперед. Сначала ее пропускали. Но с каждым шагом двигаться становилось труднее. Она не шла уже, а едва протискивалась. И, наконец, очутилась перед стеной, которую пробить не смогла.