Рассказы
Шрифт:
— Что вы такое несете!? — взвизгнула гостья. — Скажите пожалуйста! «Он ей не нравится»! Господи, цаца нашлась — ни кожи, ни рожи! По крайней мере, мне теперь ясно, «откуда ветер дует»! Это вы ее подучили недотрогу разыгрывать — цену себе набавлять! Чтоб опутать покрепче! Только с нами это у вас не пройдет! Не на тех напали, голубушка!
— Опомнитесь, Прасковья Филипповна! Что вы такое тут говорите!? — лепетала Ольга Сергеевна. Когда Игорь Борисович появился в прихожей, жена стояла, грея сердце ладонью, прислонившись к стене. А на тонких губах Прасковьи Филипповны играла улыбка: ее поражало не противление, а люди, от которых оно исходило. Ей хотелось взглянуть на хозяев, прищурившись, из-под ладошки, дескать, «Это кто там попискивает?» — Я вас прощаю, — она неожиданно смилостивилась и, глядя из-под приспущенных век, уже адресовалась к обоим, — вы могли и не знать, как мой Ничипуренко расправляется с хамами. В проеме мелькнул пышный хвост Леопольда.
— Вы еще держите эту пакость? — поразилась женщина… и рассмеялась. — Ах да, я забыла: вы все тут — Кошко!
— Знаете… — начал было Игорь Борисович, но его перебили: «Мы все про вас знаем»!
— Ну вот что… — Игорь Борисович распахнул наружную дверь. — Попрошу нас оставить!
— Это вы мне!? — изумилась Прасковья Филипповна. Вообще-то она уважала силу, но тут выступала не сила, а, можно сказать черт те что — «курям на смех».
— Будьте любезны, оставьте наш дом, — Игорь Борисович исходил вежливостью, как самоубийцы исходят кровью.
— Хорошо, я уйду… — согласилась Ничипуренко. — Только учтите, так просто это вам с рук не сойдет!
А на улице она с сожалением покачивала головой, признавая, что этих ничтожеств трудно казнить: « Комара или муху можно размазать о стенку… но попробуй прихлопнуть бациллу».
Отведя Ольгу Сергеевну на «корову», взяв ее за руку, наблюдая, как медленно сходит бледность с родного лица, Игорь Борисович думал об удивительном «парадоксе профессий»: он вот, здоровый мужик, занимается гуманитарной наукой, а Ольга, хрупкая женщина, тащит на слабых плечах своих воз многомудрой и склочной инженерской работы. Разве по нынешним временам кормилец семейства может польстится на инженерский оклад?!
Когда боль отошла, Ольга Сергеевна тихо сказала: «Страдаешь? Первый раз в жизни позволил себе непочтительность к даме… Не мучься: ты ее просто вежливо выпроводил… Удивляюсь, как духу хватило… — Она погладила мужа по бритой щеке, усмехнулась. — Растешь, червяк… Ну расти… Теперь будем ждать, что они против нас там придумают».
— Мы им — не по зубам, — хорохорился Игорь Борисович.
— Ишь ты, храбрый выискался!
— Ольга, ты помнишь, как сказано в физике, чем центр тяжести ниже, тем больше устойчивость тела.
— Имеешь в виду наш первый этаж?
— При чем здесь этаж!? В самой жизни мы занимаем устойчивый «полуподвал».
— Философствуем? — улыбнулась Ольга Сергеевна.
А тем временем «Конец сна» приближался. «Мотылек» относился к спавшим, как мать относится к детям, с которыми придется расстаться. Он был хозяином снов, и спавшие, как малые дети, обращались к нему, называя придуманными именами. Фантазии их были лишь искаженными бликами Истины. Они умоляли помиловать, благословить, пожалеть, пощадить что-то дать или что-нибудь не допустить. И он «миловал», «благословлял» и «давал» или не «допускал», помогая лишь тем, кто просил за других: таково условие СНА. Помогал он и тем, кто его не просил, а надеялся лишь на себя: такие, как неназойливые и достойные люди больше других заслуживали ЕГО помощи… Только скоро, скоро все кончится.
20
После отъезда Ирины, малыш остался единственным утешением в доме. Приятно было смотреть, как к нему возвращаются силы. Одно наслаждение было гладить котенка, трогать нежные ушки, пропускать через пальцы веер хвоста. Это маленькое, по природе своей, независимое создание, исполненное доверия к людям, целиком полагалось на них. Было любо смотреть, как оно носится, задрав хвост, или, гоняясь за белыми бабочками на пустыре, выпрыгивает из некошеных трав.
В подвале встретили малыша как новое молодое лицо. Котенок и сам ощущал себя заново рожденным. А память хранила столько разных событий, что казалось, в единственной жизни им просто не уместиться. Зимой он боялся злых «псов усталости». Теперь, когда вечерами Кошко отправлялись гулять, малыш притворялся, что незаметно крадется за ними, на самом же деле — только чуть-чуть провожал, довольный, что видит их вместе. Хозяева прятались от Леопольда в кустах и прыскали со смеху, точно дети, не зная причины. А он забирался под зачехленный «Москвич», откуда, как из-под кресла, были видны только ноги людей, и радовался, что пока еще — все хорошо.
В подвале многое переменилось: не было больше ни миленькой кошечки, ни Полосатика, ни злого сатрапа. Избранный круг распался. Боевые коты разбрелись кто куда. Чумка произвела настоющую революцию, и кошки привыкали к свободе.
Общительный по натуре малыш тянулся к подобным себе, и хозяева уже несколько раз отпускали котенка на ночь. А утром он садился напротив окна, и, чуть-чуть склонив голову на бок, без слов говорил: «Я тут. Все в порядке!» — Иди скорей, маленький, я открою тебе! — причитала Ольга Сергеевна.
Началась пора жизни, исполненная предчувствий неизъяснимого счастья. Леопольд не задумывался, что с ним творится, полагая, что только такою и может быть жизнь, что только для этого и существуют на свете кошки и люди.
— Не плохо устроились, — Игорь Борисович полушутя упрекал Леопольда, как представителя всего животного царства. — Вы можете целиком положиться на отлаженные бездною лет инстинкты, в то время как человек должен мучаться от осознания недолговечности бытия, не понимая, что ему делать с полученным впопыхах «историческим взглядом на жизнь».
Действительно, малышу было легче: теперь он увидел мир сквозь «незамутненную призму» неизбежного счастья, а возрождение после болезни было похоже на непрерывное восхождение к свету.
21
Одним вечерком Кошко отдыхали перед домом на лавочке, а Леопольд то устраивался между ними, то спрыгивал, затевая игру с такими же как он сорванцами. Прислушиваясь к доносившимся из палисадника звукам, Игорь Борисович отмечал про себя, что в кошачьих воплях, даже если это крики любви, игры и азарта, неизменно присутствует что-то трагическое. На горизонте ворочалась обошедшая город гроза. Начинали сгущаться сумерки. Было тепло, даже душно.
— Как ты думаешь, — спросила Ольга Сергеевна, — Лепушка помнит, что маленьким мы его часто наказывали?
— А как ты думаешь, — ответил вопросом Кошко, — помнит Ирина, что мы ее маленькой шлепали?
— Помнит, а как же! Поэтому злая такая.
— И вовсе она не злая. Она умная девочка. Просто ей трудно.
— Ты всегда ее защищаешь! — упрекнула Ольга Сергеевна.
Над белыми башнями плыла голубиная стая. Круг за кругом поднималась она все выше, парила и трепетала живым лоскутиком неба.