Рассказы
Шрифт:
С той поры человек в своих снах много в чем преуспел. Начав с колеса и огня, научился летать шибче птицы по поднебесью, видеть и слышать на расстоянии «тысячи снов», проникать в глубь небес, изгонять из подлунного мира другие, спящие рядом, народы и племена… Скоро выяснилось, он не способен учиться на собственном опыте. Да и что можно требовать от «эмбриона» во время утробного сна?
Общество кошек предпочитало подземное царство соседнего корпуса, примыкавшего к зарослям, где обычно играл молодняк. Взрослые дамы почти все уже были «полны неприступности». А любимица общая, грациозная кошечка с яркими рыжими пятнами на иссиня-черной шубейке, была еще так молода, что большие коты, подчиняясь инстинкту, довольствовались одним созерцанием. Леопольд отличался от сверстников пышным хвостом, который не волочил по земле, а держал, как и надо, — «трубой». Садился малыш, точно в теплое гнездышко, подоткнув себя снизу мехом. Белоснежный воротничок и аккуратные ушки придавали изысканности. Он глядел на мир, чуть прищурясь, и кошки, впрочем, так же как люди, видели в этом загадку. Большие коты, гонявшие молодых забияк, прощали ему фривольное обращение с «кошечкой». Он мог, например, как свирепый разбойник, кинуться на нее с диким криком… но, не добегая шажок, прыгнуть в сторону. Старичье снисходительно шевелило ушами, а «принцесса» даже не поднимала глаз, давая понять, что «младенческие забавы» — не для нее. Сверстники Леопольда устраивали борьбу, догонялки, шипелки, оралки. Малышу это нравилось но — обладатель роскошного хвостика — он вынужден был соблюдать осторожность.
Грозой подвалов был большой полосатый кот. Резкий с рыкающим придыханием боевой клич матерого зверя обращал в бегство самых отчаянных. «Полосатик» врывался как ураган, и кошки, боясь попасться ему на глаза «прыскали» в стороны и либо прятались по закоулкам, либо сопровождали покорным взором. Однажды, пытаясь растормошить «любимицу», Леопольд, не заметив «Тирана», был тут же наказан: мощным ударом тот зашвырнул его в грязь. «Полосатик» с презрением осмотрел пышный хвост и беленькую манишку подростка. Таких пижонов в своей епархии он еще не встречал: хозяева не выпускали подобных франтов за дверь, а чтобы они не просились, их оскопляли.
В каждом дворе у Большого кота был сатрап. В обществе, которое посещал Леопольд, эту должность справлял пожилой грязно-черный кот с облезлым хвостом и выпученными глазами. Сатрап имел круг своих приближенных, занимавших лучшие трубы и взиравших оттуда с презрением на всю прочую публику.
Когда начинался «Смотр», всех недоростков гнали вон из подвала, чтобы не путались под ногами. Разрешалось только глазеть сквозь отдушины, «чтобы знали, кто здесь — хозяин».
Боевые коты, из круга сатрапа, сначала теснили толпу к широкой стене, а когда теснимые успокаивались, их гнали к стене напротив. Повторялось так до тех пор, пока в толпе не возникало роптания. Цель «Смотра» и состояла в том, чтобы выявить непокорных, да так «позабавиться» с ними, чтобы впредь не повадно было другим. «Полосатик» и черный сатрап, не спеша обходили припертый к стенке «народ». Большинство робко жмурилось. Если же находилась личность, способная выдержать взгляд «Полосатика», подавался сигнал, и вся свора наваливалась на гордеца. Срабатывал изощреннейший способ отбора: невозможно было тысячелетиями существовать рядом с людьми и ничего от них не перенять. Котенок слышал душераздирающие вопли, и сердечко его трепетало от ужаса. Однажды он видел выскочившую из подвала знакомую кошку. Она носилась по улице, обезумев от боли: глаз ее, путаясь между лап, болтался на красном жгуте. В дальнем углу подвала, куда любопытная молодежь проникала тайком, стоял сладковатый дух. Там лежали коты и кошки. Шерсть на них торчала рваными клочьями, а по чернеющим ранам ползали мухи.
Таковым было дно жизни кошек. Хозяева знали маршруты котенка и вечерами приходили к зарослям у соседнего корпуса, чтобы вызвать и загнать Леопольда домой. Игорь Борисович звал не напрягая голоса: «Лепа, Лепа. Кис-кис», а Ольга Сергеевна — «Лепушка! Лепушка!» — так протяжно и нежно, что слышалось: «Лапушка»! «Любушка»! При посторонних котенок стеснялся сюсюканий, но не показывал вида. Он не мог обижаться всерьез и прощал даже экзекуцию с купанием в мыльной воде, которую люди придумали, не замечая, что он сам уже первоклассно вылизывается и больше не носит в дом клейкие почки и мусор.
А по утрам Леопольд провожал хозяйку на службу. Боясь, что он поплетется за ней через улицу, Ольга Сергеевна, умоляла котенка остаться. Но упрямец не слушался, — приходилось брать его на руки и относить на площадку возле подвала: тут обычно сидели приятели и, боясь их насмешек, малыш уже не решался «увязываться».
Вечером, когда Ольга Сергеевна и Игорь Борисович зазывали его домой, выбравшись из приподвальных дебрей и стесняясь покорности людям, он нехотя плелся за ними, однако, пройдя половину пути, стремглав обгонял их и усаживался на крылечке. Первой входила Ольга. Сергеевна. Игорь Борисович чаще всего отставал. Хозяйка придерживала дверь, чтобы впустить малыша, но котенок смотрел на хозяина и входил уже после него: для комфорта души Леопольду требовалось, чтобы «все свои» были дома.
— Только котяшке я еще нужен, — тешил себя Игорь Борисович. Кошачий инстинкт требовал неусыпной заботы о благополучии тыла. Зимой, дожидаясь Ольгу Сергеевну, малыш изнывал от тревоги: казалось, она позабыла о нем и уже никогда не придет. А в летние будни котенок порой дожидался хозяйки с работы за двести шагов от крыльца: «подвальное царство» в течение дня утомляло. Хотелось скорее домой под «надежную сень».
— Только Лепушке я еще и нужна, — тешила себя Ольга Сергеевна.
Налаженный сон часто кажется вечным. Когда приближается «Армагеддон пробуждения», мы на первых порах даже радуемся: до того все обрыдло.
Видились разные сны: деловые, голодные, сны-унижения, пытки, возвышенные, философские сны, сокровенные, вещие сны, сны потешки, пустышки, попойки, сны-города, континенты, галактики, сны-анекдоты… И все там кишело, хрипело, рыдало, переходило друг в друга. Спящие, надрываясь, кричали, стонали, совершали поступки, писали романы, картины, симфонии, изобретали, ломали и строили, лгали и убивали, любили, страдали, летали в «неведомый космос»… умещавшийся в капле Чьей-то слезы, рождались и умирали во сне… А КТО-ТО, кто звал себя «Мотыльком», парил над всем этим — незримый, неслышимый. ОН дирижировал калейдоскопом сюжетов, ужимая мучительное пространство «несна», но думая все же… о пробуждении.
16
Так продолжалось до дня, когда в подвал заявился худой пришлый кот с облезлой, слежавшейся шерстью. По виду он был не стар, но бока его тяжко вздымались, а в зрачках тлело сонное безразличие к жизни. Молодые коты-сорванцы, носясь друг за другом, ныряя из палисадника в дебри под домом, едва обратили внимание на чужака. Но взрослые всполошились — все как один соскочили с «лежанок», прижались друг к другу. Глаза их горели тревогой и злобой. А «гость», растянувшись на пыльной трубе и бессмысленно глядя в пространство, затих. Коты из круга сатрапа шипением, криками и тумаками погнали котят из подвала. Их гнали в одни отдушины, а они возвращались другими. Кто-то сбегал за Полосатиком. Он ворвался, всклокоченный, изогнулся дугой, да так посмотрел, что все общество оторопело от ужаса. Переминаясь с лапы на лапу, диктатор надвигался бочком на пришельца. За ним осторожно шли «боевые коты». Шерсть на них встала дыбом… Потом неожиданно все разом вскрикнули. Шум разбудил задремавшего гостя. Он встал и, тоже переминаясь, уставился на Полосатика, который стремительно приближался к нему. Казалось, он сходу расплющит врага мощной грудью. Чужак начал пятиться. Но нападавший вскочил «на дыбки» и отпрыгнул. За Полосатиком ложный наскок повторил его черный сатрап, за сатрапом — все его «воинство». Однако пришелец не убегал, только пятился. И Леопольд, наблюдавший через отдушину эту игру, не похожую на обычные «взрослые игры», решил, что сегодня когти в ход не пойдут: «смельчаки» бросались на «гостя», но ни один не посмел его даже коснуться. Возле «приблудного» шла «карусель»… И котенок не выдержал: эта «забава» околдовала его и втянула в свой круг. Он прыгнул в подвал и, пискнув, набросился на «чужака». Забыв, что, в последний момент полагается отскочить, разбежавшись, малыш с такой силой ударился в грудь незнакомца, что от слабости и неожиданности тот сорвался с трубы. Но Леопольд не успел ощутить себя победителем: сзади раздался такой ужасающий рев, что вместе с опомнившимся приблудным котом сорванца будто вымело прочь из подвала. Они ухитрились протиснуться разом через отдушину, пропускавшую лишь на одного. Уже в палисаднике страх раскидал их в разные стороны.
С этой минуты жизнь котенка переменилась. Полосатик, и без того недолюбливавший Леопольда, теперь прохода ему не давал и вместе с черным сатрапом не подпускал малыша к подвалу. Даже приятели, едва завидя его, уносили ноги. Только древний кот, лежащий на теплой крышке, по прежнему не обращал на него внимания: их разделяла не дымка, курящаяся по ободу люка…, а «историческая эпоха».
Лужи покрывали «сугробы» тополиного «снега». Леопольд бродил по двору, иногда просто так, без азарта, гонялся за голубями. Он все реже покидал дом и, растянувшись на подоконнике, целыми днями грезил о маленькой кошечке с рыжими пятнами, о бывшей своей компании и вообще обо всем, что утратил. Выходя по нужде на улицу, малыш отдыхал у подъезда, как восемнадцатилетний старик. Ел и двигался вяло. Ему казалось, что это обида лишила его интереса к пище и жизни. Трудно стало запрыгивать на подоконник. Морда осунулась. Шерсть на хвосте и боках слежалась. Глаза и носик сделались влажными. Только во сне приходила «сила»: «сила слабости» — легкость. Все чаще он видел один и тот же томительно-сладостный сон, незаметно переходящий в кошмар. В этом сне он сначала без крыльев парил. Достаточно было только слегка оттолкнуться, и он уплывал в тишину над заснеженной улицей и летел, незаметно отталкиваясь от спящих деревьев, от белых карнизов, балконных решеток и плеч проходящих людей. Под ним в абсолютном молчании пробегали, мигая глазами, машины, трамваи. Котенок совсем не испытывал холода. Нужно было только не очень спешить, чтобы не покидать теплового пространства наконец отыскавшейся, мамы. Он был счастлив: огромная и мягколапая, она опять была с ним. Злые коты и собаки выглядели больше него. Но мама была как живая гора с могучим пушистым хвостом. Даже тепла от нее хватало, чтобы согреть половину улицы сразу. Легкой трусцой она бежала по снегу за Леопольдом, и ее гордые любящие глаза, наблюдавшие за парением сына, горели, как две огромных зеленых луны. Боясь заснуть во сне, чтобы снова не потерять маму, он старался побольше двигаться и парить, кувыркаясь в воздухе, а потом опускался к знакомой отдушине и прыгал в подвал, ощущая и здесь тепловое мамино поле. Светила таинственно грязная лампочка. Трубы привычно посвистывали и гудели. Навстречу котенку шли Кот-Полосатик и Черный сатрап. Приближаясь, они пожирали его глазами, а он, не сворачивая и не чувствуя страха, надвигаются на них… И, не выдержав, оба врага уступали и, пряча глаза, поджимали хвосты.
— То-то же! — думал малыш. Он знал, что так будет, потому что за ним шла живая гора тепла, доброй силы и нежности. Он больше не думал о всей этой шайке, присвоившей себе право распоряжаться чужими судьбами, а бродил по подвалу, выискивая глазами «принцессу» — единственное существо, которое еще хотел видеть. Уверенный, что она где-то здесь, он искал ее и… находил. Поймав его взгляд, «принцесса» ныряла в щель между труб. Малыш устремлялся во тьму — за ее дыханием, шорохом лап, огоньками зрачков… А потом, вдруг, все замолкало и гасло. Он в отчаянии опускался на пол, чувствуя, что желанной уже не догнать, что нет больше силы бороться со сном внутри сна и что, в сущности, он уже спит, и… мамочка снова его потеряла. А из темноты — из пахнущей разложением ночи раздавалось внезапное грозное: «Ррв-ав! Рррва-ууу! У-у-у-у… « Впереди алым пламенем вспыхивала беспощадная пасть вислоухой собаки, казалось, готовой от ярости впиться в «губку» своего языка. В немыслимом ужасе Леопольд пытался бежать, но натыкался на стену. Так повторялось несколько раз. Наконец, впереди открывалась отдушина. Приближаясь, страшные звуки рвали на части маленький мозг. Последним усилием Леопольд выбирался в сверкающий «росными бусами» «утренний мир»… И здесь всякий раз длиннозубая пасть настигала его. Погружаясь в кошмар страшной боли, суча лапками, малыш успевал только вскрикивать: «Мама!» «Мамочка»… и, просыпаясь от крика, покачиваясь, отправлялся к домашним, тыкался носиком в щеки, ища по-сиротски защиты. И люди жалели его, ласкали, расчесывали. Наконец, поразмыслив, — решили: «У Лепушки, вероятно, — глисты».