Рассказы
Шрифт:
Но Маэстро говорил о своем:
— Что может быть очаровательней тайны, к разгадке которой мы приближаемся? Миг озарения — это то же, что чудо любви!
— Ну при чем здесь любовь?! — сокрушался Аскет. — Для познания нужен «холод вершин» — идеальная ясность рассудка!
— Ты по-своему тоже поэт! — усмехнулся приятель. — Не надо сердиться… У нас с тобой разные жанры.
— А я не сержусь… Будь здоров! Я еще поработаю, — отозвался Аскет и вспорхнул к себе на балкон круглой башни, вознесшейся над цветущей планетой.
— Ладно, пока! — приятель махнул ему вслед и продолжил свой путь по аллеям «райского сада».
В это время Аскет опустился в удобное кресло у себя на балконе, прогоняя из сердца досаду от потраченных на беседу минут.
Он умел обретать ясность духа, глядя в корень вещей. Ход его рассуждений и действий, которые вытекали из них, можно выразить так:
Ведя родословную от религий и мифов, «поэтический мир» уводит от объективной реальности. Опасность — уже в самой музыке слов, в метафорах, подменяющих логику.
Аскет отдавал предпочтение фактам, очищенным от «романтических бредней»: «В ранние поры романтизм был полезен для поощрения странствий, призванных расширять кругозор, но сегодня он так же смешон и не нужен, как дар лицедейства при полном владении техникой трансформации плоти. Все эти «тайны поэзии», «изыски цвета» и «звукофантазии» — дань наивному детству. Наша стихия — познание. Совершенствуясь, мы пойдем до конца, следуя за ускользающей истиной!» И Аскет, не сходя с плетеного кресла, «пошел до конца», избавляя себя от помех, заусенцев, задирин, которыми изобилует «мир шальных чувств». За счет углубления логики и наращивания «математической мощности» он блокировал действие «вздорных эмоций» — расширились благотворные связи, однако упала надежность системы, устойчивость, сопротивляемость внешней среде. Его память хранила уже достаточно сведений, и Аскет, избавляясь от хлама, преступил к очищению «аналитических центров». Достижение высшей надежности обеспечивалось упрощением схемы, приданием обтекаемой формы и уплотнением защитных слоев. Процесс, ускоряясь, принял лавинный характер.
Когда же, избавившись от всего, что мешало, Аскет, наконец, достиг совершенства, он… выпал через балконную щель и в виде дробинки скатился под ноги Поэту, который как раз завершил круг прогулки.
ПОД КРЫЛОМ МОТЫЛЬКА
1
КТО-ТО любил всех, чьи сны походили на жизнь. Он звал себя «Мотыльком» и видел, что спавшие неизменно тянулись к истокам — к прозрачной стене, за которой таилась великая «Краеугольная тайна»… «Ничто не берется из ничего». Измочаленные угарными снами, они ударялись об Это, как бабочки о стекло, за которым благоухает роскошный исполненный радости мир, и откуда невесть для чего занесло их сюда — в этот сумрачный Угол. Но час пробуждения был уже близок.
Серый, пушистый, с чуть рыжеватым отливом, комочек на каждом шагу ждал подсказки природы: его слишком рано взяли у матери. Слизывая безвкусную жидкость с теплого пальца, он плакал по материнским соскам. Ему выпала редкая участь — на время очнуться от вечного сна без видений, чтобы вкусить «иной сон». Ниспосланный во искупление зла, он был шокирован пошлостью сонного мира. В новом доме, куда его принесли, полы закрывала ворсистая ткань. Касания рук вызывали у малыша содрогание: казалось дом населяет множество чудищ, нацелившихся его проглотить. Одуревший от прикосновений котенок искал укромное место, чтобы впасть в полудрему-полупрострацию.
Люди взяли его на большую кровать, которую называли «коровою». Занимая две трети крошечной спальни, она была мысленно поделена пополам. На условной границе легло одеяло, на которое был помещен Леопольд, — так сразу же окрестили котенка.
Когда погас свет, одно из чудовищ стало жутко рычать, а лапа другого — крадучись начала подбираться к котенку. «Теперь непременно съедят!» — решил он и вцепился с отчаяния коготками и зубками в человеческий палец… А минут через двадцать утомленный борьбою котенок свернулся калачиком и, прильнув к «побежденной» руке, в первый раз, усыпляя себя, замурлыкал.
Еще не проснувшись, малыш ощутил, что какая-то сила давит его изнутри. Не понимая, что происходит, он силился закричать, но не смог даже пискнуть: новый враг лез из глотки, обжигая и выворачивая внутренности. Люди проснулись, и байковое одеяльце вместе с котенком поплыло по воздуху через темные комнаты в помещение, где пол вместо ворса был устлан прохладными плитами. Лежа на гладком полу, малыш продолжал содрогаться от болезненных спазм. А вокруг стоял «лес» голых лап, засунутых в шлепанцы. Наверху перекатывались голоса. Продолжая выкашливать из себя невыкашливаемое, чуя пугливым сердечком, что решают его судьбу, котенок пробрался из яркого света в закуток между ванной и стиральной машиной и еще долго дрожал там от слабости и пережитого ужаса. А люди, потоптавшись немного, ушли, «унеся с собой» свет.
В комнате с ванной, стиральной машиной и унитазом пахло так же, как в доме, где малыш появился на свет… Только рядом не было мамы. Из крана привычно падали капли, словно семенил кто-то лапками. И котенок заплакал, вспомнив мягкие ушки и полные неги глаза своей мамы, а потом, успокоившись, — свернулся калачиком и задремал.
Когда он проснулся, все еще спали. Было тихо, не считая далекого храпа и детского бормотания. Чувствуя внутри жжение, малыш вылез в прихожую, обнюхал обувь в голошнице, приплелся на кухню, но тут, вероятно от запахов, жечь стало больше. Тогда он направился в комнату и, присев на ковровый ворс, подоткнул себя снизу хвостиком. Голова шла от слабости кругом. А внутренний голос настойчиво требовал облизаться после всего, что случилось. Работая крошечным язычком, котик вспомнил горячий приятно-шершавый язык кошки-мамы, которым еще так недавно она его мыла. От боли, тоски и потерянности он горько заплакал и начал звать маму, без которой не мыслил себе продолжения жизни. А минуту спустя, возле крошки снова вырос «лес» голых ног. Но теперь, подняв голову, он констатировал, что чудовищ — всего лишь три штуки: хозяин — медлительный губошлеп, напоминавший пузырь, — того и гляди наплывет и раздавит, хозяйка — небольшая, звонкоголосая, быстрая, несущая заряд нежности и усталости, их угловатая дочка — пугающая готовностью к взрыву. Никакой иной живности, не считая усатого таракана, сбежавшего в щель под окном, в доме он не заметил. Малыш рыдал в окружении шлепанцев. Когда поставили молочко, он только на миг замолчал, чтобы ткнуться носиком в блюдечко, облизнуться и вновь зарыдать. Среди малышей, которых забрали у кошки, он был самым тщедушным. Вспоминая подушечки маминых лап и вздымающиеся в материнской тревоге бока, котенок был безутешен: затерявшийся во Вселенной родительский дом казался единственным местом, приспособленным к жизни. Девочка наклонилась над ним. «Оставь котенка в покое! — сказала хозяйка. — Видишь, он нас боится.» Осторожно двумя ладонями она оторвала малышку от пола и приказала: «Идите все спать! Еще рано». Неожиданно из ее губ зажурчал ручеек таких ласковых звуков, что детенышу сделалось приторно, и он сладко зевнул. Вернувшись в постель, она положила теплый комочек под одеяло. Хозяин улегся напротив и, накрыв себя с головой, молча глядел из «норы». Согревшись, малыш успокоился, а хозяйка прильнула к нему, нежно чмокнула в розовый носик, и зверек замурлыкал, как будто внутри у него заработал моторчик.
Спустя три часа, котенок вылакал из розеточки столько коровьего молока, сколько влезло в живот. К вечеру он обнюхал почти всю квартиру, в темных теплых местах подремал, мимоходом выел желток из вареного всмятку яичка. А на ночь хозяева снова взяли его на «корову».
2
Малыш проснулся чуть свет, побродил по кровати. Хозяйка включила лампу как раз в тот момент, когда он неловко спрыгнул на коврик и, наскоро облизавшись, куда-то потопал.
— Погулять захотел? Погуляй, мой хороший! — разрешила добрая женщина, даже не подозревая, что с этой минуты обитатели дома вступают в полосу неприятностей, связанных с новым жильцом. Теперь изнутри малыша распирала ужасная сила: он должен был «сделать кошачьи дела», но мешало Табу. А совета спросить было некого. Запрещалось прудить, там, где спишь. Ковер был «живою спиной». В ванной комнате «семенила родная капель» — он не мог оскорбить ее непристойными запахами. Терпеть больше не было сил, и котенок «пристроился» там, где стояла сырая хозяйская обувь. Облегчившись, — вернулся к «корове», но запрыгнуть не смог и разлегся на шлепанцах. Он не слышал, как встали хозяева. Учуяв подозрительный запах в прихожей, они разбудили малышку, ткнули носиком в мокрое место и посадили возле стиральной машины на газетный листок, прикрывающий синюю плошку. При этом они так шумели, что котенок, зажмурившись, ждал, что его вот-вот слопают.