Рассказы
Шрифт:
Чарли Дешлер был, однако, человеком стремительным, готовым сбить с ног любого, кто бы ни стал на его пути, так что он обручился с Дороти и женился на ней в мгновение ока, не слушая никаких отговоров и считая их лишь проявлениями ревности. Поэтому о Дороти он не знал почти ничего, кроме того, что она хороша и ясноглаза, и ему желанна.
Став женой, Дороти обрела простор для применения своих талантов: она пристрастилась исправлять рассказы Чарли. Он много путешествовал, многое повидал и чудесно обо всём рассказывал. Дороти, пока была невестой, жадно слушала его истории, а поскольку ничего подобного в ее жизни не случалось, она не могла понять, когда он ошибался относительно времени или места, или лица. Поэтому изредка поправляя форму глагола, она особенно не докучала. Чарли говорил правильно и уж, конечно, "позжее" и "позднее" не путал: вот еще одна причина,
После женитьбы я не заходил к ним довольно долго, потому что любил Чарли, и мне было бы горько увидеть, как он приходит в чувство от наркоза ее чар и начинает ощущать первую боль реальности. Когда же я, наконец, зашел к ним, то обнаружил всё, чего опасался. За обедом Чарли стал рассказывать об их совместной поездке на машине, но я так и не понял, куда они поехали и в каких городах побывали, потому что не успевал Чарли открыть рот и сказать: "На следующий день мы выехали рано и проехали двести миль до Фэрвью…", как Дороти поправляла его: "Я бы не сказала, что мы выехали рано, потому что мы выехали не так рано, как в первый день, когда мы встали около семи. И проехали мы сто восемьдесят миль, потому что я посмотрела на счетчик, когда мы отправились".
— Ну, во всяком случае, когда мы добрались до Фэрвью, — пытался продолжить Чарли, но Дороти его останавливала: "Разве мы доехали в тот день до Фэрвью, милый?" Дороти никогда не говорила Чарли, что он не прав, а спрашивала, не могло ли быть иначе, но значило это одно и то же, потому что, если он отвечал: "Я совершенно уверен, что доехали", она возражала: "Нет, это был не Фэрвью, мой милый" (она называла "милыми" всех, с кем не соглашалась).
Пару раз, когда я навещал их или когда они заходили ко мне, Дороти позволяла Чарли дойти до самого важного места какого-нибудь интересного происшествия и тогда, как подскочивший сзади игрок, лихо подсекала его у самой линии ворот. А для нервов и ума это ведь самое страшное.
Некоторые мужья, когда жены перебивают их, выходят из игры благодушно и даже с гордостью и позволяют им закончить рассказ, но это мужья — уже потерпевшие поражение. А Чарли поражений не признавал, но от подножек жены утрачивал интерес к таким разговорам и начинал понимать, что с этим надо что-то делать.
Тут он нашел совершенно замечательный выход: в конце второго года супружества, когда к ним приходили гости, Чарли вдруг начинал затейливый рассказ о сне, который он видел, зная, что Дороти не станет поправлять его собственные сны. Сны были единственной частью жизни, принадлежавшей только ему.
— Мне казалось, что я веду самолет, — говорил он, — сделанный из кусков проводов и старой кожи. Взлетев в спальне, я хотел направить его к Луне, но на полпути к Луне мне встретился некто, похожий на Деда Мороза, только одет он было почему-то в форму таможенника. Он подал мне знак остановиться: он тоже летел в самолете из телефонных проводов. Поэтому я повернул к облаку.
— Здесь, — сказал он мне, — вам запрещено пролетать к Луне, если вы тот самый человек, который придумал свадебный торт.
Тут он показал мне торт в форме жениха и невесты в момент венчания: маленькие фигурки жениха, невесты и священника из крутого теста были прочно заделаны в вафельный круг с хрустящей корочкой…И так далее.
Любой психиатр сказал бы вам, что Чарли на верном пути к безумию в форме мономании. Нельзя ведь жить в фантастическом мире снов ночь за ночью, день за днем и сохранить разум. Материальная сущность жизни Чарли потихоньку таяла, и он переселился в мир теней. А поскольку мономания такого рода часто приводит к повторению одного и того же рассказа, воображение Чарли скудело и, в конце концов, он стал повторять несчетное число раз один и тот же первый сон со странным полетом к Луне на аэроплане из телефонных проводов. Тяжело было смотреть на него, и мы все были глубоко опечалены.
Месяца через два Чарли пришлось отправить в лечебницу для душевнобольных. Когда его увозили, меня в городе не было, но Джо Фульц, поехавший с ним, написал мне, как было дело. "Там ему, кажется, сразу понравилось, — писал Джо. — Он успокоился, и глаза стали лучше. (В последнее время они были у него дикие и загнанные). Конечно, — продолжал Джо, — он, в конце концов, избавился от этой женщины".
Через пару недель я заехал в лечебницу навестить Чарли. Он лежал на койке, на большой остекленной веранде, изможденный и похудевший. На стуле у койки сидела она, ясноглазая и жаждущая победы. Я был огорчен, застав ее здесь, так как надеялся, что Чарли, наконец, удалось найти убежище от своей жены. Казалось, он совсем обезумел. Он тут же начал рассказывать о своем полете на Луну и дошел до места, где человек, похожий на Деда Мороза, велел ему остановиться. "Он тоже был в самолете из телефонных проводов, — рассказывал Чарли, — а поэтому я повернул к обочине…"
— А вот и нет! Ты повернул не к обочине, а к облаку, — бросилась в атаку Дороти. — Там не могло быть никакой обочины, потому что это небо. Значит, ты повернул к облаку.
Чарли вздохнул, чуть шевельнулся и посмотрел на меня.
Дороти тоже посмотрела на меня с очаровательной улыбкой.
— Вот видишь, какой он путаник. Вечно рассказывает эту историю неправильно!
Ночь, когда рухнула кровать
Половодье моих ранних дней в Колумбусе, штат Огайо, достигло высшей точки, наверно, в ту ночь, когда у папы рухнула кровать. Об этом, конечно, легче рассказать (но не в пятый или в шестой раз, на что жаловался один мой приятель), чем написать, потому что невозможно передать в достоверности все краски той невероятной ночи, если не опрокидывать стулья, не хлопать дверьми и не лаять собакой.
Вечером папа решил пойти спать в мансарду подальше ото всех нас, потому что в ней можно было спокойно думать, а мама была очень против. Старая кровать, говорила мама, там еле держится, и если она рухнет, папу может насмерть пришибить тяжелой спинкой. Но отговорить папу было невозможно, и в четверть одиннадцатого он закрыл за собой дверь и поднялся в мезонин по узкой винтовой лесенке. На той кровати обыкновенно спал дедушка, когда жил у нас, но несколько дней назад он куда-то пропал. Он имел привычку исчезать дней на шесть, после чего возвращался в дурном настроении и ворчал, что на федералистов напала целая прорва этих болванов, а у армии на Потомаке всё пойдет коту под хвост.
Тогда гостил у меня мой нервный кузен Бриггс Билл. Он всё боялся, что вдруг во сне перестанет дышать. Ему втемяшилось, что если он не будет просыпаться ночью каждый час, то задохнется. Поэтому он ставил будильник, чтобы просыпаться каждый час до самого утра, но я уговорил его бросить эти штуки. Он ночевал со мной в одной комнате, и я сказал, что сплю очень чутко, и сразу проснусь, если он перестанет дышать. В первую ночь он устроил мне проверку (я так и знал), и когда по моему ровному дыханию решил, что я уже заснул, начинал надолго задерживать своё дыхание. Но я, конечно, не спал и тут же окликал его. Это немного развеяло его страх, но для верности он всё же поставил склянку с камфарным спиртом на столик у изголовья: если я не разбужу его, и он окажется при смерти, то вдохнет камфару, а камфара, известно, и мертвого поднимет. Бриггс у нас в семействе был не один с заскоком. Старая тетка Мелисса Билл (она умела свистеть, как мужчина, заложив два пальца в рот) жила с предчувствии, что ей суждено умереть на Южной Высокой, потому что она родилась на Южной Высокой, и замуж вышла на этой же улице. А ещё была тетя Сарра Шоф. Та ложилась в страхе, что ночью явится грабитель и зальет ей под дверь хлороформ трубочкой. Чтобы избегнуть такой беды — а она боялась больше хлороформа, чем потерять свои богатства — тетушка всегда укладывала деньги, серебряную посуду и всякие ценности аккуратной стопкой перед дверью своей спальни и оставляла записку: "Это всё что у меня есть. Берите, но, пожалуйста, не пускайте в спальню хлороформ, потому что это всё, что у меня есть." А тетя Грейс Шоф тоже свихнулась на грабителях, но готовилась ко встрече с ними с большей стойкостью. Она была уверена, что грабители забирались в ее дом сорок лет подряд, а то, что ничего в нем не пропало, совсем не доказывало обратного. Она всегда рассказывала, что спугнула их как раз в ту секунду, когда они собирались что-то цапнуть, и запустила им вслед туфлей. Укладываясь спать, она собирала туфли и шлепанцы по всему дому и складывала их в кучу, чтобы были под рукой. Она гасила свет но через пять минут уже вскакивала с криком: "Послушай! Там кто-то стоит!" Муж ее махнул на всё рукой еще в 1903 году и крепко спал или делал вид, что спит. Во всяком случае, он никак не реагировал на ее дерганье и ворчание. Тогда она вставала сама, шла на цыпочках к двери, чуть приоткрывала ее и запускала туфлей с одной ноги в сторону прихожей, а с другой ноги — в другую сторону. Иногда за ночь она разбрасывала всю обувь, а иногда — одну всего одну пару.