Рассказы
Шрифт:
— Старика Савина найдите. Он там все знает.
— Как правильно — Савин или Саввин? — я редко умные вещи могу спросить, все на каких–то ассоциациях ненужных, полувздохах.
Мужик заинтересовался:
— Одно «в» вроде. А чего спрашиваешь, знаешь кого?
— Да нет, глупости. Подумалось чего–то — Савин, Саввин, авва отче, чашу мимо пронеси. И прочие радости.
Мужик вдруг оказался Ромой, старшим научным сотрудником с биостанции на мысе Картеш. И официально заявил об этом. И мы еще выпили. И потом еще немного. И так увлечены были разговором, что позже лишь заметили — на соседнем причале сидит женщина одинокая. Сидит, вся в черном. Нестарая еще. Неподвижная. Вдруг вспомнилось, что подъехали только, два часа назад, она так
— Мужа море вчера взяло. Нырнул после бани — и с концами. До сих пор не нашли.
Ветерок зябкий с севера подул. Засобирались мы. С Ромой попрощались благодарно, в машину сели. И последний взгляд — назад, на черную женщину, на Белое море.
На широком косогоре, у самого устья бурливой Керети раскинулась деревня Кереть, нежилая. Раскинулась и лежит. Лежат на земле останки домов, еле угадываемые уже в высокой густой траве, разнузданно расцвеченной желтыми, синими, белыми пятнами роскошных луговых цветов. Лежат на погосте старые поморские кресты, сквозь белесое древнее дерево которых проросла уже многолетняя брусника. Лежит тихо, незаметно фундамент большой церкви, что раньше гордой белой птицей, вот–вот готовой взлететь, окрыляла всю округу восторгом светлой радости. Неясными, размытыми террасами лежат бывшие улицы — верхняя, нижняя, средняя. Внизу синеет равнодушное Белое море. На том берегу залива развалились останки судоверфи. Над всем этим носятся ласточки.
Мы сидим на поляне у самой реки. Порог уже морской, в самом море вода кипит и шумит так, что приходится кричать. У нас костер, палатка, сумки брошены рядом — успеется. Рядом с костром мангал, в нем уютно жарятся шашлыки. Запах стоит такой, что по всей округе ордами дуреют комары. Кусают нас. Понятно — живое мясо слаще узкому носу, печеное — горячо.
Уже хорошо принято на грудь. Без этого никак. Иначе боль, которая радость, которая счастье, которая беда, разорвет на мелкие ошметья. Вот и стягиваем голову и торс обручами спирта. Ноги остаются свободными и бродят везде. Но в основном неподалеку — держит запах. Кругом безлюдье, стрекотание цикад. «Сам ты Цыкад, иди вон за дровами!»
По дороге, что идет от деревни к рыбзаводовскому домику невдалеке, шествуют двое. Один помоложе, в камуфляже, с независимым видом. Другой — плюгавый дедок в толстых очках и кожаной кепке набекрень. Идут неспешно. Видно — нюхают.
— Мужики, давайте к нам, — восторг переполняет, хочется кого–нибудь обнять.
Те осторожничают:
— Нет, ребята, спасибо, мы спешим.
Медленно спешат, не торопясь.
— Да ладно, чего вы. Расскажете нам, как отсюда на Летние озера попасть.
Подходят. Совсем медленно. На лицах борьба. Рядом с едой солидно восседает белая канистра, почти под завязку наполненная кристально–прозрачной жидкостью. «Спирт медицинский этиловый» — мужикам знакома и приятна надпись. А доктору, подарившей канистру, знакомы мужики. Снаружи, изнутри. Она — прозектор.
Вот нет нигде уже достоинства и чести. Даже слова почти забыты. На помойках в городах роются крепкие парни с опухшими лицами. По телевизору маслянисто пластают правдивые слова люди с тревожно бегающими глазками. Даже поэты норовят напиться на халяву, а уж потом читать стихи. Даже у приличных женщин пальцы на руках постоянно шевелятся, словно нажимая кнопки невидимого калькулятора. Нигде нет достоинства и чести. А здесь — есть. Медленно–медленно подходят мужики. Много рассказывают про недавний ужин. Сопротивляются, но не уходят. Наконец сдаются:
— А вы сами откуда будете?
— Мы почти местные, из Петрозаводска, — отвечаю за всех, хотя Горчев — сутулый, горбоносый, в маленьких очочках, никак не тянет ни на русского, ни на карела.
— А, тогда ладно. Хорошо, что не москвичи. Те наглые — сразу рыбы требуют. А так ладно — свои ребята. Присядем начуток.
Через полчаса мы
— Я еще ого–го! Мне семьдесят пять, а я ого–го! Золотой корень знаешь? Родиолой розовой еще зовут. Я его собираю, сушу. Потом пью круглый год. Я и свою бабку ого–го. И чужие приходят. Тоже ого–го.
— Степаныч, а рыбы–то, семги много в реке?
— Да куда много. Дикой нет совсем, повывели всю. Что рыбзавод выпускает, та и осталась. А раньше такое стадо было! Старики говорили: пойдет — воды не видно. Да не брали ее на нересте, в реке, все по морю тони стояли. А сейчас — тьфу…
Молчаливый напарник его курил, согласно кивал мужской своей головой.
— Ладно, Степаныч, а как на Летние озера отсюда пройти? Говорят, дорога какая–то есть.
— Дорога была, старая, заросла поди. Да вы лучше завтра старика Нефакина найдите, он знает. Только человек он сложный.
— Нефакин? — сразу заинтересовался Горчев, известный любитель двусмысленностей. — Что это значит?
— Это значит — не далекий король, — спирт внезапно вызвал у брата приступ любви к английскому языку. Мужики понятливо промолчали.
— А вот озера… — я из последних сил чувствовал себя ответственным за маршрут и выживаемость.
— Да что озера, вот корень золотой…
Солнце наполовину спряталось за еловый зубчатый край ближней сопки. Наступили светящиеся сумерки белой ночи. Небо отливало тяжелым золотом. Море потемнело — до него не дотягивалось солнце. В воздухе повисла ясная, саднящая душу прохлада. Приятели засобирались. Степенно попрощались, пошли. Напарник уважительно поддерживал расходившегося Степаныча под локоток. Они скрылись за деревьями. «Я и так ого–го, и этак тоже — ого–го», — долго еще доносился из лесу нескончаемый степанычев бахвал.
Мы стали готовиться к отбою. Поставили палатку, попили чаю, добрали оставшейся разведенки. В это время по тропинке, бегущей вдоль черного моря в лес, со стороны погоста тихо проскользнула вся в белом старушонка. Строго окинув нас неласковым взглядом, она юркнула вслед за нашими друзьями.
— А Степаныч еще ого–го, — сказал Горчев, и это было последнее, что я услышал перед сном.
Утро на Севере, помимо прочих красот, хорошо еще тем, что не бывает похмелья. Вернее, оно есть, но посреди острых страхов, чудовищных предвкушений и сладости окрестностей чего оно стоит? Лишь легкий смурной оттенок в потоке нереально мощной жизни, в который ты попал, попав сюда и ничего до этого не зная. Словно в прошлом, городском, южном, похотливом и плясательном своем существовании ты был куриное яйцо — гладкое, самоуверенное, незамысловатое. И только здесь твоя скорлупа начинает покрываться легкой сеточкой трещин, которые с небольшого отдаления можно принять за морщины, — ты мудреешь на глазах, на ногах, на ноздрях — целиком. И через несколько дней, когда твоя тельняшка вдруг пахнет не гадким потом, а соленым ветром, ты вдруг поймешь всю цену слов, и запахов, и звуков.
Мы погрузились в машину и поехали в деревню искать старика Савина. Дорога здесь давным–давно была отсыпана мускавитом — веселым спутником слюды. Поэтому сверкала она под солнцем так, что больно глазам, а чуть солнце пряталось — становилась нереально, цвета любовной жути, розовой.
Подъехали к двум покосившимся, еле живым домам. По наитию пошли к нижнему, хоть и стоял подальше, и выглядел поплоше. На стук в дверь вышел из избы старик. Лысая загорелая голова. Лицо, изрезанное морщинами, словно поморские скалы, треснувшие от мороза и солнца, взлизанные жестким языком морским. В глазах — усмешка и внимательность. Я знаю — очень важны первые слова, вернее, отношение к другому, к людям, к нему конкретно. Чуть уловит самоуверенность, любование собой, ложь — сразу замкнется, и все выводы будут сделаны наперед и окончательно. И не потому, что я знаю это, а нравится — его взгляд, его одежда — выцветший брезент, его походка — шарк–шарк, бодро, здороваюсь изо всех сил уважительно: