Рассвет пламенеет
Шрифт:
В вагон доносились взволнованные голоса:
— Давай, бери!
— Ур-ра-а!
— К нам!
— Не выйдет! — послышался звонкий тенор Петелина. — К нам, сначала к нам!..
— А что, если б по порядку ротных номеров? — степенно предложил солдат со шрамом на лбу. — По справедливости, в самом деле.
— Прекратить галдеж! — потребовал Бугаев, проталкиваясь вперед.
— Товарищи, так же нельзя. Я побываю во всех вагонах, но тихо же, товарищи!
— Беспорядок!.. — обронил Симонов, готовясь скомандовать — смирно…
Но рядом с ним краснофлотец
— Полундра!.. Бронебойщики, за мной!
— Нашего комиссара в окружение взяли! — подхватил Рычков, стремглав выпрыгивая из вагона.
— И Кудрявцева — сестрица наша! — крикнул Серов. — Здравствуйте, дорогая. Честное слово!
— А то как же! — обняв Лену, вскрикнул Рычков. — Лена, ах, как я напугался тогда, Лена!..
— Мы пропустили тринадцать эшелонов, все вас поджидали, — сказала девушка, глядя в знакомые лица, сдерживая радость.
— Удивительное дело — человек исцелился! — проговорил Холод. — От нас все выбывали, а теперь собираются…
Наконец к Рождественскому добрался политрук Бугаев.
— Вижу — все в порядке, Александр Титыч?
— А видишь, чего же спрашиваешь? — вскрикнул Петелин и обнял комиссара. — Не хватало мне вас, товарищ гвардии капитан, честно скажем, не хватало…
Рождественский взглянул Петелину в глаза, и на его ресницах задрожали слезы.
— Товарищи… — проговорил он срывающимся голосом. — Друзья мои…
Он смолк, увидев Симонова, работавшего локтями и пробиравшегося к нему.
— Андрей Иванович, — прошептал Рождественский, может быть, даже не слыша собственных слов, потому что он сразу повторил уже громче: — Андрей Иванович!..
Наконец, добравшись до Рождественского и крепко обняв его, Симонов заглянул ему в глаза.
— Н-ну? — спросил он, сияя от счастья.
— Все в порядке, — ответил Рождественский. — Все вижу, Андрей Иванович, все!
— Совсем излечили?
— Совершенно!
— Идем же в вагон, Саша… Опять мы вместе — идем!
Симонов взглянул на солдат и громко скомандовал:
— По вагонам!
XXXIII
Над поездом низко висели молочно-серые тучи. Тесня друг дружку, они стремительно бегут эшелону навстречу, то дробясь в парообразные разноцветные пласты, то густея и сливаясь сплошной завесой заволакивая все небо. Слева снизу — море. Ломаные волны местами вздымаются огромными выпученными буграми, взлохмаченная масса синевы и пены с яростью бросается к берегу и шумно бьется о камни. Белесый дым от паровоза падает на воду, расстилается, исчезая вдали. Затем снова толстый растрепанный дымный жгут рушится откуда-то с высоты, мокрый, едкий, делая бледный день еще более серым и тусклым. Навстречу вырывались составы с цистернами горючего, проносились мимо с шумом и грохотом. Возникали железнодорожные будки, тотчас отскакивая к хвосту поезда, словно кто-то размахивался и плавно отбрасывал их назад.
Рождественский читал и перечитывал врученные ему письма от жены и сына. Лена в это время рассказывала Магуре, как она попала в госпиталь после контузии, как лечили ее и как она встретилась с Рождественским. Магуре все время казалось, что на глазах у девушки слезы, когда та говорила о последних часах перед операцией, которую делали Рождественскому.
Магура слушала и думала: «Да ведь она любит его». Смутное предчувствие шевельнулось в груди. И ей стало ясным многое в поведении, в словах Лены. И она несчастна! — подсказало Магуре ее женское чутье.
— Да-а… — протяжно сказала она, и суровые тени пробежали по ее продолговатому лицу. — Никто не может знать наперед, что с ним случится.
Но Лена хорошо знала, что с ней случилось: у нее затеплилась надежда на свое маленькое счастье, хотя она и не смела назвать эту надежду любовью. Смутившись, она молча склонила голову, пряча от Магуры свои большие карие глаза. А когда снова взглянула на Магуру, та увидела, как красиво было в эту минуту ее зардевшееся лицо, с невинным и почти детским выражением в глазах. Губы ее слегка подергивались, будто она с усилием сдерживала невольную улыбку. Магура некоторое время любовалась ею, но больше ничего не сказала. Такт не позволил.
А Рождественский тем временем кончил читать письма. Приподняв голову, мельком взглянул на Лену и вдруг встал и подошел к ней. Девушка тоже поднялась с нар, обходя печку, сделала несколько шагов навстречу, глядя ему прямо в голубые глаза — а глаза эти светились таким дружелюбным чувством к ней, что она невольно смутилась. То ли она неожиданно испугалась его смеющегося лица, то ли поняла истинную причину радости Рождественского, — только ее вдруг точно пошатнуло, и сердце упало.
— Получили интересное письмо? — спросила она, принуждая себя улыбнуться. Но губы ее еле шевельнулись.
Рождественский вынул из конверта фотографию и протянул ее девушке.
— Узнаете вы эту пару, Аленка? — громко и радостно спросил он ее и засмеялся открыто и душевно. — Вам привет из Ищерской.
Лене и хотелось взглянуть на карточку, и сердце замирало. «Может, Мария!». Нет, на фотографии в обнимку Настя и Яша — смешные и близкие.
— А как они узнали адрес? — повеселев, спросила она.
— А жена же прямо туда к ним… из госпиталя… Ее, оказывается, ранило в первом же бою. Легко ранило… Уже все благополучно… В Гудермесе, в армейском госпитале лежала. Теперь все хорошо…
— Да? — упавшим голосом проговорила Лена и задумалась, опустив глаза.
Но потеряла власть над собой она только на одно мгновение, — ожидала же такого момента, когда он заговорил о жене. Сколько раз решала она затушить в себе чувство к этому голубоглазому человеку… женатому человеку. Ей ли строить свое счастье на гибели счастья чужого? И вот теперь она ясно поняла, что не может жить на свете без него, что не может удовлетвориться его каким-то неясным, а порой и просто покровительственным — как она думала — отношением к ней. Стараясь скрыть боль, она вновь подняла глаза на Рождественского. На ее внезапно зарумянившихся щеках появилась незнакомая до сих пор комиссару, почти дерзкая улыбка.