Рассвет пламенеет
Шрифт:
Магура и Лена кое-как поужинали, затем прижались друг к дружке и сразу обе уснули, сломленные усталостью. Ведь все на ногах — сначала от Сухуми и до Гагр, затем от Туапсе и до Джгубги, потом этот изнурительный переход от Черного моря…
Но другие еще топтались и грелись у костра, чинили одежду, переговаривались. Звучнее других раздавался насмешливый и в то же время добродушный голос Серова.
— Ты не вертись, говорю я тебе, — покрикивал он на Агеева. — И не скрипи, точно на того фрица, зубами на меня.
— Правду
— Здорово живешь! — воскликнул Серов. — Как это можно передоверить выполнение боевого приказа? Да еще такому косматому дедку, как ты! Неужели ты такого дела уразуметь не можешь?
— Так возьми какой-нибудь булыжник, поточи ты ее, сделай милость, Семен!
— Затея напрасная, пробовал… Потерпи, я уже кончаю. Усы тебе какие, гусарские оставить, что ли? или как у нашего комбата, щеточкой изволишь носить? Ну говори, пока я не содрал до последнего волоска!
— А, пропасть их возьми — гусарские!.. да никаких мне не надо!
Вепрев слушал и мольбы солдат, и дружеский, хотя и насмешливый, голос Серова, слушая, гримасничал, точно тупая бритва причиняла боль не только Агееву, а ему самому. Иногда он даже жмурил глаза, видя, как страдает и морщится солдат. Не вытерпел, наконец, сказал:
— Слышь, Сень, перестань мучить человека! — И тотчас добавил шутливо: — Давай лучше мы его головешкой… Эта возьмет быстрей!
— Нельзя, Митя, — деланно серьезно возразил Серов. — В штатном расписании батальона паленых не предусмотрено. Никак не могу обесформить такого красавца.
— От сатана! — косясь на Вепрева, сердился Агеев.
— Помалкивай, дедок, не то подрежу я тебе губу. Вот тогда ты у меня будешь, как заяц, с раздвоенной…
Серов так потешно повел носом и чмыхнул губами, подражая зайцу, обнюхивающему воздух, что Рычков и Вепрев не выдержали и расхохотались. А Агеев, тяжело вздохнув, сказал:
— Да кончай ты меня, ради бога!
— Э, нет, не выйдет! — возразил Серов. — Если я кончу тебя, тогда кто же будет брать в плен гитлеровских полковников? Ты знаешь, Митя, этот дедок под Орджоникидзе заграбастал в плен немецкого полковника Руммера. Вот тебе и батя! Злости у него к гитлеровцам хватит на семерых. Этот полковник сейчас где-нибудь спит преспокойно и чудесные сны видит, — дурья голова, решки ему не мог поставить!
— Не виноват я, мне Чухонин помешал, — оправдывался Агеев. — А то на аршин в землю вдавил бы… поганца…
Связисты к этому времени закончили сооружение ночлега для командира и комиссара, с надветренной стороны полукругом обставив швырком. Но в щели все же посвистывал ветер. На землю они постлали наломанные дубовые
— Мельников, это ты постарался?
— Нет, товарищ капитан, только руководство мое, а строили связисты, — весело ответил Мельников и повернулся к Симонову. — Вы будете ужинать? Я давно поджидаю вас и товарища капитана.
— Не знаю, как Александр Титович, а я не стану, — отказался Симонов и тоже грузно опустился на постель, пристраиваясь с Рождественским рядом, вытянув к огню затекшие от усталости ноги.
— Моя парикмахерская не запаслась одеколоном, — слышался от соседнего костра голос Серова. — Продрай физиономию чистым снежком. И вот тебе мыло — на! Оно душистое. Мите в госпитале девушки подарили, а он его мне… Только, чур, предупреждаю: не проглоти вместо конфеты.
— Ладно, конфету от мыла я отличаю, не беспокойся, — пробурчал Агеев. — А за мыльце, и правда, спасибо тебе скажу. Свое перевел чисто все…
— Ой, дедок, кривишь ты душой, — заметил Рычков. — Мыла же выдавали по полкуска на брата! Про черный день, наверное, припрятал, а? Признайся, батя?
— Да ничего он не прятал, а заправлял им кашу, — с усмешкой вставил Вепрев. — Пайки ему разве хватит, есть за семерых.
— Ну очумел! — посмеивался Агеев. — И до чего злые языки у вас, право, ребята. Тараторите про всякие пустяки. Ложитесь-ка спать, хватит вам… Завтра, знаете, пойдем куда…
Вслушиваясь в дружеский солдатский говор, уже вялый и затихающий, как бывает, когда люди с трудом превозмогают охватывающую их сонливость, Симонов чувствовал удовлетворение, усмехался в седые усы и думал: «Не ноют от усталости и от холода, не вешают голов соколы мои. М-да… — вздохнул он и продолжал мысленно рассуждать: — ничего, пожалуй, на свете лучшего и быть не может, чем сознание, что вот в трудную годину солдаты твои хорошо понимают, зачем они здесь очутились вместе с тобой. И Серов, и Вепрев, и Рычков, и даже этот нелюдимый дядька — Агеев, — все они рвутся прогнать с нашей земли злодея. Да и других поведут за собой! Ох, как трудно было бы воевать, если бы все было не так!».
— Ну, Саша, давай будем спать, что ли! — повеселевшим голосом сказал Симонов, обняв Рождественского за плечи. — А то, как солдат Агеев говорит: завтра, знаешь, куда пойдем…
Не ответив, Рождественский приподнял голову и озабоченным взглядом поискал кого-то. Из-за близости огня предметы на снегу за костром различались с трудом. Казалось, что мрак все еще продолжал надвигаться и густеть. В лагере людской говор уже совсем стих. Тишина нарушалась лишь поскрипыванием снега под мерными шагами часового за оградой да гудящим воем разыгрывающейся непогоды.