Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Ну что, стратег, налюбовался Горячим Ключом? Рассказывай, что увидел интересного. Какова там обстановочка?
— Хороша! На пузе придется да по воде до самой реки, — зло ответил Петелин.
— А потом? — посумрачнев, спросил Бугаев.
— А потом — «ура!». И через реку вплавь или как, черт ее знает! В общем, дело поганое, потому что все надо брать в лоб.
— А ты же говорил что-то о выходе к противнику в тыл? — насмешливо напомнил Бугаев. — Оглядеться бы да поискать…
— Мне не известно, сколько времени мы тут готовы оглядываться.
— Ожидая, когда гитлеровцы утратят бдительность?
— Хотя бы и так! — воскликнул Петелин рассерженным голосом. Он помолчал, сдерживая себя, чтобы не сказать Бугаеву какую-нибудь грубость. Молчание его, правда, длилось недолго. — Рассуждение об обходе противника с тыла не лишено смысла. Хотя удобного случая, когда можно будет так сделать, ожидать мы тоже не можем. Но как же быть, — смотрел я на передний край и думал: тут не успеешь и до реки добежать, как всю роту срубят подчистую! А бежать придется, потому что, пока здесь будем ожидать удобного случая, Клейст будет вытягивать группировку своих войск на Таманский полуостров.
— Тебе-то откуда известно, что на Таманский?
— Слышал разговор командира полка с нашим комбатом.
— А насчет обхода, в самом деле, они ничего не говорили? Насчет того, чтобы, как ты толковал, «вихрем» с тыла?
— Вот не горы, что с левого фланга у нас, тех не рассмотрел. А справа «вихрем» не выйдет, — вздохнув, сказал Петелин, как бы не расслышав вопроса. — Тем более что Горячий Ключ обороняют не какие-нибудь забитые, насильно мобилизованные в оккупированных немцами странах эрзац-солдаты.
— Это известно, что здесь эсесовцы.
— Злы, как черти.
— И исполнены к тому же жаждой мщения га разгром под Сталинградом и на Северном Кавказе. Не очень-то приходится полагаться на то, что в обороне они задремлют.
— У нас к ним не меньше злости… А оснований для злости побольше, — сказал Петелин и крикнул своему связному: — Кашу мне подавай, дорогой!.. — И опять к Бугаеву: — Потеплело, что ли, Павел? Смотри, снег под следами начинает лосниться!..
С рекогносцировки Симонов и Рождественский возвратились вечером, когда уже начал сгущаться туман. По мягкому теплому воздуху чувствовалось, как быстро стало наступать потепление. Симонов нагнулся, набрал горсть снега, скомкал его в кулаке и показал затем Рождественскому, сказав ворчливо:
— Видишь, что получается? Жижа, а не снег!..
Рождественский поглядел на полуталый снег в его кулаке, как на личного врага.
— Неприятно, да ничего не поделаешь, не прикажешь погоде, — задумчиво проговорил он. — Но все равно уж! И чего б только ни сделал ради успеха!
— Это верно, мокрый снег не остановит.
— Соберем, что ли, ротных командиров и политруков потолковать до выступления? — спросил Рождественский.
— О чем толковать на этой горе? Спустимся вниз, там и расскажем обо всем, что завтра на рассвете ждет нас у этого Горячего Ключа.
— А по-моему, этим делом лучше бы заняться здесь, — стоял Рождественский на своем. — А то получится, приведем мы людей к новому рубежу — ползите, товарищи! — и все!
— Да, ползите!.. И поползут, если так складывается, что надо ползти. Слово командира имеет силу закона, — без этого нет армии и не будет победы. Поползут!
— Я не собираюсь, Андрей Иванович, принижать роли командира, но боевую задачу будет решать не только один он, — заметил Рождественский, решительно встряхнув головой, как бы желая подчеркнуть значительность своего довода. — Важна не только ясность поставленной задачи. Командиры и политруки рот обязаны знать всю обстановку.
По тону голоса Рождественского Симонов угадал, что в эту минуту горят в душе этого пропагандиста те пламенные страсти, которые всегда руководили его практической деятельностью при исполнении обязанностей комиссара.
— Не нахожу я возможным сейчас, комиссар, распространяться на эту тему, — сказал Симонов. — А то б сказал я тебе… Можно и приказать, не тратя излишних слов, если ты знаешь, что люди верят тебе. А что касается общей обстановки, то это ты говоришь, извини, чепуху, потому что и сами мы с тобой еще плохо знаем ее.
Помолчав немного и глядя на лагерь с каким-то особым напряженным вниманием, Симонов скомандовал:
— Поднима-айсь!
Этим негромко произнесенным словом командира вся мирная жизнь в расположении лагеря была нарушена в одно мгновение, как будто подобная команда раздалась неожиданно и впервые за всю войну. Лена тоже от нее вздрогнула — давно притихшее, позабытое чувство волнения перед боем моментально вспыхнуло в ней. Она быстро вскочила, оглянулась вокруг. Голос Симонова только что успел замереть, но в лагере уже слышались топот ног, приглушенный, но возбужденный говор, бряцание солдатских котелков и оружия. Затем раздались отрывистые команды ротных и взводных командиров — выстраивались. И вот прозвучала негромкая, но поистине призывно торжественная команда:
— Шаго-ом марш!
С единым вздохом дружно шагнули вперед — дальше; и двинулись затем в направлении к спуску в Горячий Ключ. Головными — Симонов и Рождественский, за ними первая рота во главе с Петелиным и Бугаевым. В хвосте батальона санитары под командой Магуры. Ни говора, ни шуток — шли, топая ногами по мягкому снегу, сурово глядя перед собой.
Подчиняясь инстинктивному чувству, Лена положила руку на санитарную сумку и машинально стала расстегивать ее на ходу. Заметив это, Магура тихонько дотронулась до ее локтя, сказала, усмехнувшись: