Рассветники
Шрифт:
Когда титры уползли и зажегся свет, зрители начали подниматься с мест. Я вспомнил, что совсем недавно вставали и начинали ломиться по рядам еще за минуту до конца фильма, но как-то с этим дебилизмом справились, вот так по мелочи и приближаемся к более цивилизованному миру.
Энн явно ждала похвал, я сумел кое-что выдавить одобрительное, все-таки в фильм вбухали семьсот миллионов долларов, компьютерные эффекты на высоте, актеров подобрали звездных, некоторые сцены впечатлили даже меня, хотя я нахваливал за те, которые понравились Энн.
В машине я сказал неожиданно для самого себя:
– Энн, я хочу не только трахаться с тобой, но и спать.
Она поморщилась:
– Грег, это так негигиенично! Кто-то сопит рядом, брыкается, стягивает одеяло… а еще мерзко пахнет.
– А если не мерзко?
– Все пахнут мерзко, – сказала она непререкаемо. – С кем бы я ни спала, второй раз уже не хотелось.
– Но спала?
Она сдвинула плечами:
– Ну, иногда приходилось. В основном по работе.
Я вздохнул, слова не идут, потому что, что могу сказать, это мои желания и мои ощущения, но если любишь, то в первую очередь считаешься с ее желаниями и ощущениями.
Она со снисходительной улыбкой погладила меня по голове, как обиженного ребенка.
– Ты же продвинутый, забыл?..
– Это другое, – сказал я.
Она отрезала победно:
– А вот и нет. Ты доказывал, что у сингуляра не останется этой ерунды, доставшейся от животных.
– У сингуляров будет то, – возразил я, – что мы сами захотим оставить!
– А какой дурак, – удивилась она, – захочет оставить любовь, что всего лишь надстройка над половым рефлексом?
– Я захочу, – сказал я упрямо.
Она покачала головой, в глазах было снисхождение умного человека, уже не женщины, а человека, к человеку глупому.
– Не захочешь. Увидишь, что другие не оставили… и сам не захочешь беловоронить.
Я смолчал, перед каждым из нас одна и та же проблема: как быть бунтарем и конформистом одновременно? Мы решаем ее, бунтуя против родителей и копируя своих сверстников.
Так что да, мы конформисты: одеваемся одинаково, ведем себя одинаково, и если моя ватага плюет на любовь, то и мне проще плюнуть, чем оказаться в одиночестве против всех. Но уж в этом я не отступлю и от любви не откажусь.
В этот вечерний час машин вдвое больше, чем в рабочее время, но скорость почти не падает, разве что сплошной поток металлических созданий с красиво блестящими боками идет с двух сторон совсем рядом, почти соприкасаясь.
Энн вдруг насторожилась:
– Это куда свернули?
– Ко мне, – сказал я. – Ты же знаешь, если мужчина спит один, он выглядит как-то подозрительно… Правда, женщина тоже.
Она улыбнулась одними глазами:
– Что-то ты какой-то хитрый…
Автомобиль высадил нас у подъезда, а сам стыдливо попятился и так четко вписался между «Гранд чероки» и «Инсинией», что от дверцы до дверцы с обеих сторон осталось не больше сантиметра.
Входная дверь распахнулась, признав не только меня, но и Энн, из-за ее работы и должности ей открыт доступ даже к государственным тайнам, если такие еще остались, ну а меня пока что пускают в дом, где живу, и то ладно.
Я усадил ее на диван, обложил подушками и подавал то варенье, то сдобное печенье, то душистый чай в купленной специально для нее тонкостенной чашке с крылатым ангелом, очень похожим на нее.
Она посмеивалась, с удовольствием нежилась в моей любви и заботе, отхлебывала мелкими глотками, печенье деликатно похрустывает на ровных белых зубах.
– Мне нравится, – произнесла она медленно и чувственно, – это же такое удовольствие…
– Чай?
– Не совсем…
– Неужели печенье?
Она засмеялась:
– Ты знаешь. Так хорошо, что можно пить чай вдвоем и не думать, что надо в постель и что-то там проделывать.
– Да, – согласился я, – хотя, если честно, то я подумываю… но не так уж, чтоб это помешало чаепитию. Вот так сидеть и пить чай – куда слаще секса.
– Намного, – согласилась она. – Потому и говорю, что мне всегда хорошо с тобой. Мне уютно. Мне безопасно. Мне защищенно… Я просто не представляю, чтобы мне где-то было так хорошо.
Я медленно опустил чашку на стол, сердце колотится, сейчас бы встать на одно колено и поднести ей в коробочке колечко с бриллиантом, дескать, мэри ми, Энн!
– Мэри ми, Энн, – произнес я тихо. – Выходи за меня. Я не могу без тебя! Я тоскую без тебя. Я считаю не только дни, но и часы, минуты до встречи с тобой…
Она допила чай молча, брови сдвинулись, я видел, как обдумывает ответ, но, судя по ее виду, ничего дельного не приходит в голову, наконец сказала почти сердито:
– Ну зачем ты все портишь? Нам ведь так хорошо!
– Хочу, – ответил я, – чтобы стало еще лучше.
– А станет?
– Буду стараться, – заверил я. – А значит, станет.
– Ты в себе так уверен?
Вообще-то, я никогда не бываю в себе уверен, но, когда прижат к стене, как вот сейчас, я гордо вскидываю голову.
– Еще бы!.. Это же я!.. Разве я не орел?
Она снова улыбнулась, уже мягче и совсем по-дружески.
– Не знаю, – проговорила она, – зачем тебе эти хлопоты. Браки заключают ныне по большей части временные, на пять лет. Надо будет подписать кучу контрактов, насчет имущества, взаимных алиментов и обязательств, даже кому отойдут дети, если вдруг сдуру решим завести.
Я сказал угрюмо:
– А что, обязательно расставаться? Временные браки продляются автоматом, если не прийти за выпиской о расторжении.
– Мы обязательно расстанемся, – сказала она уверенно.
– Почему?
– Мы оба продолжаем развиваться, – сообщила она. – А значит, ножницы наших интересов начнут расходиться. Сейчас мы в том месте, где нас соединяет гвоздик, а потом под углом в разные стороны… Да и вообще! Если впереди, как ты говоришь, сингулярность, то зачем дети? Нам сейчас по двадцать, по всем прогнозам доживем до бессмертия… а дети нужны только для того, чтобы продлить род, не дать вымереть племени. Но при бессмертии мы сами все это обеспечим.