Растяпа. Не прошедшие горнило
Шрифт:
– А без чувств никак?
Мне давно хотелось расспросить кого-нибудь сведущего по теме – сколько женщине нельзя заниматься сексом после родов? Месяц, два, три? Год, два года или три? Но не эту же белокурую куклу.
– Никак, – покачала головой Ларчик. – Но если что-то почувствуете ко мне, сразу скажите: я женщина свободная – ломаться не буду.
Было сказано вслух при всех мастерах – в плане, скажем, не обольщения, а пикировки. Николай Иванович впрягся в диалог:
– Ларочка, а соврать можно про
– Вам можно, – ответила Лариса, почувствовав его настроение.
Некоторое время все молчали, сидя за своими столами. Потом Монастырников спросил:
– У вас, Анатолий, высшее техническое образование?
Я молча кивнул.
– И черт побери! Человек с высшим техническим образованием становится к станку, – вскипела Лариса. – Совсем не ценит мастеров советская власть. При царском режиме зарплата у руководящего звена была – будь здоров! Мы – мозг производства, а нас превратили в подкрановых строполей.
– Пойдите, скажите про это директору, – посоветовал Николай Иванович.
– Говорила, – отмахнулась Лариса рукой. – На профсоюзном собрании говорила и на партийном говорила, что никогда нам Америку не догнать, если мастера будут получать меньше рабочих. Все без толку! – пролетариат у нас гегемон. Со временем, говорят, когда выровняется социальная структура общества, все придет в норму.
Мысли наши перекликались, и я никак не мог справиться с растущей приязнью к этой женщине.
С работы вернулся – дома киль-дым. Настенька плачет на руках у мамы. Время – первый час ночи.
– Где тебя черти носят? – сварливый, режущий слух визг тещи. Снова она – недоперепила!
Мысли мои заметались от ненависти, а сам я облился холодным потом ярости.
– От него же духами прет! – злобно взвизгнул противный голос.
Я страдальчески поморщился – не объяснять же этой карге, что после работы на станках, принял душ, и пахнет от меня шампунем.
Тома:
– Переодевайся, руки мой и бери Настеньку – я уже из сил выбилась, а она успокоиться не может.
– Может, зубки режутся?
– Рано еще.
– Ты представляешь, иду на автобус, а на остановке Настенька сидит…, – Томе рассказываю, а сам гримасничаю, чтобы привлечь внимание дочери. Только она приумолкла, дыхание перевести, я спросил. – Ты чего там, доченька, делала в двенадцатом часу ночи в чужом городе?
Она задумалась.
– Будем спать или носы почешем?
Была у нас такая игра-церемония с ней. Она не потянулась – значит, спать. Я стал нашагивать из комнаты в кухню коридором и обратно, покачивая дочь и напевая:
Тебе я приносил в морозный день цветы
Пожар моей любви мог растопить снега и льды.
Но в сердце у тебя был ледяной комок,
Который разогреть я все-таки не смог…
Заметив, что она смежила глазки, положил дочь на нашу семейную кровать и через минуту спал рядом.
Монастырников снова меня спросил, будто забыл, какое у меня образование.
– ЧПИ, ДПА, – ответил я.
– Я к тому, что не дело стоять за станком человеку с высшим техническим образованием, – сказал он.
– У меня есть разрешение администрации, – буркнул я, почуяв наезд.
– А я о моральной стороне дела.
– Честь мундира?
– Вроде того. Вы могли заняться рационализаторством – раз инженер. За это платят. И почет опять же.
Я помолчал, не зная как сформулировать свой ответ.
– Есть заказ на усовершенствование? – наконец спросил.
– Совершенству нет пределов – надо только приглядеться.
– Хорошо, пригляжусь, – буркнул я, чтобы только отстал.
– Я член заводского парткома, – сказал Монастырников. – Вами интересуются. Спрашивают о вашем мировоззрении. Я сказал, что антисоветчины от вас не слыхал.
– Спасибо, – я сплюнул небрежно в урну у стола, выражая свое отношение ко всякого рода комов. А впрочем, пусть понимают кто, как захочет.
Отлично, – подумал. – Я приложил столько усилий, чтобы добиться права работать сверхурочно на станках, а партком ищет моральную подоплеку моего поступка. Господи, как же я ненавижу нашу родную руководящую и направляющую, собравшую в своих комах настоящих подонков, душевную рвань и моральное отребье, от одного вида которых хочется блевать! В памяти дни, когда мне приходилось пресмыкаться перед ними, угождать, льстить, сидеть с ними рядом, пить из одного стакана и выслушивать бесконечную похвальбу – что они сделали для народа. Неужто и здесь они будут доставать?
– Мне кажется, рационализаторская работа более достойна для инженера и коммуниста, – гнул свою линию Монастырников.
– Вам партком поручил меня наставлять уму-разуму? – спросил я, нарочито растягивая слова.
– Не без этого, – ответил Монастырников каким-то деревянным голосом и заерзал седалищем на стуле.
– А вы уверены, что вам по плечу эта работа?
Старший мастер с трудом сглотнул:
– А какие проблемы?
– А такие, что таксу, натасканную за кроликами, пустили на волка.
Монастырников бросил беспомощный взгляд на Николая Ивановича – мол, будь свидетелем: мне угрожают.
– А что вы, собственно… имеете в виду? – пролепетал он.
– То, что сказал.
Монастырников сглотнул и, почувствовав, как подпрыгнул кадык, предпринял безуспешную попытку спрятать свое волнение и страх. Значит, в парткоме не ошиблись, и перед ним настоящий враг партии – из тех, что в былые годы расстреливали без суда и следствия. Монастырников содрогнулся от мысли – этот человек способен на все.