Рай тебя не спасёт
Шрифт:
Некоторое время Ева обдумывала эту возможность, но не так-то просто решиться и найти способ. Смерть, даже с учётом реинкарнации, — всё-таки смерть. В другом теле, с другими родителями и другой судьбой это будет не она: не её мысли, стремления, чувства, не её личность. Воспоминания сотрутся. Исчезнет сама её суть. Всё то, что делает Еву собой, — упрямицей, шахматисткой, студенткой и заядлой прогульщицей лекций, фантазёркой, когда-то мечтавшей открыть картинную галерею. Оказалось, что она не готова расстаться ни с увлечениями, ни с чертами характера, ни с любым из своих недостатков, каждый из которых сделался дорог и ценен. Она не хотела терять себя. И боялась боли. Ужасно боялась. Заносить над запястьем воображаемый нож не то же самое, что взять в руки лезвие и прижать к венам.
Было и ещё кое-что. Тем вечером накануне дня крови Велар проговорился: смерть в Верхнем мире — прыжок в неизвестность, здесь работают иные законы, нежели на Земле. Куда она попадёт, где окажется, — тайна, покрытая мраком.
«Но Велар знает, — подумала Ева. — Это видно».
Раз за разом она добивалась аудиенции у верховной жрицы Света, не в силах смириться.
«Может быть, я смогу вернуться домой, когда всё уляжется, демоны забудут…» — «Они не забудут, — и бьющие набатом слова, которые уже произносились однажды, но в другом месте и другим голосом: — Здесь вы проведёте остаток вечности».
Вечность… Это так много!
Бесконечная рутина, повторяющиеся по кругу действия, не требующие осмысления, — всё это затягивало в болото апатии. Ева чувствовала, что острота её разума притупляется и она всё чаще живёт инстинктами: сон, еда, необходимость вставать и работать. Иногда эта мысль повергала в панику, заставляла лихорадочно строить в голове логические цепочки, составлять планы, невероятные схемы побега, вспоминать когда-то прочитанные книги, тексты любимых песен — что угодно, лишь бы отсрочить неизбежную деградацию. В другие дни внутри гудела пустота, словно эхо отражалось от чугунных стенок. Ева не видела решения. Из этого тупика выхода не было. Душа не переродится. Демоны не забудут. Велар не спасёт. Её путь искупления будет длиться вечно.
«Ничего нельзя изменить» — так он сказал?
Ева остановилась передохнуть. Ровно минута, прежде чем её окликнут, — первое предупреждение, за которым последует подгоняющий тычок в спину. Пленница подняла голову к небу. К середине дня солнце начинало палить нещадно. Те, кому повезло, быстро покрывались загаром, другие — белокожие, как Ева, — мучились от ожогов. К вечеру обнажённые участки тела были усыпаны волдырями, ноги сбивались в кровь о каменистую землю, на руках лопались мозоли. В первую неделю, не зная законов Ордена, Ева показала свои красные от ожогов плечи одному из надсмотрщиков — типичному ангелу. Она попросила дать ей мазь, что-нибудь заживляющее. Ей ответили мягким взглядом и улыбкой, полной вселенского сострадания, но помогать не стали: телесные муки были частью искупительного пути. Боль полагалось терпеть молча, смиренно, безропотно.
Ева перевела взгляд с неба на свои ладони в царапинах и мозолях. Под ногти, в каждую складку кожи забилась грязь. Ева смотрела на кровь, текущую по руке. Однажды Велар подлил снотворное в чай, пытаясь вылечить её раны, а теперь всё тело превратилось в гематому. Трудно было не сравнивать комфортную жизнь в Пустоши с нынешним бесцельным существованием. Соскребая со стенок тарелки остатки каши, Ева вспоминала, как ломился от еды накрытый в гостиной стол. Раньше это казалось мелочью, не стоящей внимания. На пустой желудок думалось по-другому. Многое стало восприниматься иначе.
Там, в Пустоши, Ева была постельной игрушкой демона, но Велар о ней заботился, тут она ходила от карьера до карьера в куцей сорочке, грязная и босая, словно рабыня. Сосала чёрствый хлеб, пытаясь притупить голод. Спала на полу среди незнакомцев, источавших зловоние, и сама выглядела и пахла не лучше. Не имела возможности привести себя в порядок.
Вечером, окончив работу, люди выстраивались у корыта, чтобы помыться. Длинное и глубокое, оно тянулось вдоль стены одного из бараков и напоминало кадки, из которых пьют лошади. По мере того как очередь продвигалась, вода, нагретая за день солнцем, становилась темнее — коричневая муть с чужими волосками и чешуйками кожи. Впервые, голая моясь на виду у всех, Ева едва не плакала, но с тех пор была слишком измучена, чтобы испытывать стыд. О как же она мечтала о горячей ванне! О шампуне и чистой воде! Об уединении!
Снова и снова Ева поднимала голову, чтобы посмотреть, как сдвинулось солнце. Руки отваливались, глаза жгло от пота, стекавшего по лицу. Раны под слоем грязи кровоточили. Из-под манжет сорочки выглядывали кандалы обгоревшей кожи. Силы были на исходе, а этот долгий день не желал заканчиваться: проклятый слепящий диск, казалось, не приблизился к горизонту ни на дюйм.
Первые месяцы в Ордене Ева не думала ни о чём — выживала, но теперь, когда она стала выносливее, воспоминания не давали покоя. Предательская память вела себя избирательно, подсовывая идеализированную версию прошлого. Перед глазами всплывали светлые моменты, а сцены насилия уходили в тень, нечёткие, словно размытый задний план на фотографии. Ева ловила себя на том, что скучает по демону. По уютным вечерам у камина и шахматным партиям, по разговорам под треск огня, по чувству защищённости и заботе, тактичной настолько, что Ева заметила её, когда лишилась. В голову лезли незначительные детали, обрывки воспоминаний. Вот она показывает Велару его портрет на тетрадном листе — карикатуру, слишком злую, чтобы сойти за шутку. Но демон не сердится — смеётся и прячет рисунок в карман. Благодарит за подарок. Вот они играют в карты, и Ева мухлюет. Велар это видит. Его лицо — смесь изумления и веселья. Он кладет руку на стол и переворачивает ладонью вверх, ненавязчиво приглашая переплести пальцы. Ждёт. Грустно улыбается и убирает руку.
Иногда Ева видит сны, а в них — прошлое. То, до Пустоши. Мир в нём прост, прикосновения не рождают панику. Там, в этом прошлом, Кира обнимает её за шею, а родители ссорятся над разбитым зеркалом. Лаковый начёс Марты блестит. Экран отцовского смартфона скалится трещинами. Просыпаясь, Ева плачет. Плачет и не может остановиться.
Кажущийся бесконечным день уступил место сумеркам. Над горизонтом протянулась багровая полоса заката. Одна за другой тёмные фигуры отделялись от толпы и брели в сторону бараков. Ева опустила голову, пошатнувшись от усталости.
«И так будет вечно», — подумала она.
Глава 21
Никто не знал, по каким критериям Смерть выбирает себе слуг. Раз в столетие или реже жнецы замечали новичка, растерянно блуждающего по коридорам Крепости. Он возникал словно из неоткуда, а вместе с ним в оружейной появлялась очередная коса, а на этаже — свободная комната. В Крепости становилось на одного обитателя больше.
Когда-то Молох так же беспомощно шатался вдоль стен, не понимая, что происходит. Однажды утром он открыл глаза и обнаружил себя в незнакомой спальне с круглым окном, за которым шёл дождь. На стеллажах стояли странные папки, к обоям крепились разноцветные стикеры с заметками, что ни о чём ему не сказали. На тумбочке рядом с кроватью лежали наручные часы, которые он видел впервые в жизни. В шкафу висела одежда: шесть пар чёрных брюк со стрелками, шесть идентичных пиджаков со шлицами, шесть белоснежных рубашек и один чёрный галстук. Внизу, на полке, сверкали начищенные туфли — чёрные оксфорды без боковых швов. Дальняя дверь вела в коридор, полный суетящихся мужчин в деловых костюмах, та, что рядом с окном, — в уборную. Из зеркала в ванной на него смотрел незнакомец.
Росс появился в Крепости спустя несколько дней после Молоха. Беспрецедентный случай. Замок гудел потревоженным ульем — второй новичок за неделю! Молох не знал своего настоящего имени. В памяти зияла дыра. Всё, связанное с прошлым, словно исчезло за горизонтом событий. Казалось, он родился в то самое утро, когда обнаружил себя в маленькой комнатке с круглым окном. В голове было пусто, как у младенца, но брата Молох узнал. Не лицо и не голос — всё это, недосягаемое, осталось там, в чёрной бездне. Слепая убеждённость Молоха ни на чём не основывалась. Он просто чувствовал, просто знал: этот худощавый брюнет — его брат. Понял это, едва увидев Росса, испуганно замершего в дверном проёме.