Разгон
Шрифт:
Кучмиенко преградил ему дорогу:
– Куда? Никуда ты не пойдешь! Слышишь? Ты должен дать нам ответ!
Юрий легко оттолкнул отца, выскочил в коридор, загремел по ступенькам лестницы. Кучмиенко беспомощно развел руками.
– Ненормальный! Не иначе, ему сделали какую-то прививку! Просто возмутительно, до чего распустился! По я с ним еще поговорю! Я этого так не оставлю! Людочка, успокойся! Все образуется. Он еще попросит у тебя прощения. На коленях! Не иначе как на коленях!
Людмила, прислонившись к стене, тихо плакала. Анастасия подошла к ней, погладила по щеке. Иван переминался с ноги на ногу с виноватым видом.
– Успокойся, Людмилка, - попросил он несмело, - по-дурному все как-то вышло.
– Я ничего не знала.
– Разве я тебя обвиняю?
– Он устроил это электронное подслушивание тайком. Сегодня впервые прокрутил... Два года прятал...
Воцарилась та общая растерянность, которая возникает тогда, когда все чувствуют себя виноватыми. Каждый ждал упреков, каждый был виноват уж тем, что стал свидетелем сцены унизительной и, прямо сказать, позорной. Кучмиенко должен бы ждать упреков Людмилы - это ведь его сын только что повел себя так недостойно. Он со страхом ждал, что вспомнятся ему и те записи разговоров Карналя на работе, и загадочные "параметры", - может, эта именно с ними сконтактировался Юрий, устроив подслушивание разговора между Людмилой и Совинским. Людмила чувствовала себя виноватой перед Иваном, и не потому, что выбрала не его, а Юрия, - потому что не сумела защитить честь Ивана, а вместе с тем и свою. В свою очередь Людмила могла бы обвинять Совинского в том, что он взбаламутил ее тихую и, может, даже счастливую жизнь, неведомо откуда появившись и сразу же обрушив на Юрия обвинения чуть ли не в государственных масштабах. Вот и вывел его из себя, в нем проснулось прежнее, то, с чем она, Людмила, так успешно боролась вот уже два года. Он вспомнил об этой проклятой кассете, о которой, может, и забыл давно, и вот такая неприятность. Хуже всех было Анастасии. Случайно оказалась она здесь, случайный для всех человек, случайно стала свидетелем такого, о чем люди никогда не хотят сообщать посторонним. Теперь она была уже как бы и сама виновата и в то же время бессильна чем-либо помочь. Анастасия просто не могла себе представить, что же теперь будет, как им всем себя вести, а прежде всего ей самой? Молча уйти, не мешая этим несчастным людям? Не годится. Утешать Людмилу? Что-то говорить? А что? Накинуться на Кучмиенко? Кто она такая и что ей за дело? Доконать Совинского, заявив, что она не хочет с ним больше знаться после всего, что тут слышала? Но ведь он и без того несчастен! Правда, он не был до конца искренним с нею. Он сказал: пойдем к моим лучшим друзьям. Действительно, лучшим, даже больше. Она этого не знала. Как не знала и того, что Людмила - дочка академика Карналя, а Юрий - сын Кучмиенко. В один вечер столько нежданного и негаданного!
Кучмиенко, наконец поняв, что про обвинения все забыли, не стал долее ждать. Его долг, как старшего, самого опытного и, в конце концов, самого авторитетного, велел ему овладеть ситуацией и проявить ту надлежащую твердость и рассудительность, которую мог проявить только такой человек, как он, и никто другой из присутствующих.
Он подошел к Людмиле, молча взял ее под руку, повел к креслу, усадил, спокойно сказал:
– Так будет лучше. Успокойся, Людмилочка. Увидишь, он прибежит, станет просить у тебя прощения. У тебя и у всех нас. И целовать тебе руку... Он прекрасно воспитан. Ты же знаешь. Он прибежит, как послушный песик. Послушный и ласковый. И все будет прилично. Самым приличным образом... Вспышка... Молодость... Как это теперь говорят: стрессы.
– Неврастения, - подсказал Совинский.
– Разве люди должны так жить?
– с болью в голосе спросила Анастасия.
Совинский отодвинулся в самую густую тень на балконе, был неуместно массивен и, как бы это сказать, слишком телесный для напряженного настроения, которое держалось буквально на паутинке и ежеминутно угрожало взрывом.
– Наверное, не так, но и так же, - глухо произнес он.
– Я наговорил ему сегодня много глупостей. Порядочные люди делают это иначе, обращают против самих себя, а такие глупые, как я, мигом ищут ближнего, чтобы огреть его по голове. А человек не может так сразу все воспринимать даже тогда, когда ты говоришь ему только правду. Он возмущается, оправдывается, протестует. Попробуй зацепи меня. Я тоже повел бы себя, может, не лучше Юрия!
– Нет, не так должны жить люди!
– упрямо повторила Анастасия.
И тут впервые за весь вечер зазвонил телефон. Он до сих пор молчал, никто и не вспомнил о его существовании, и, когда прозвучал звонок среди тишины, все подумали что это звонят у входа. Иван ринулся отворять, но Людмила его опередила, схватила телефонную трубку.
– Он?
– спросил Кучмиенко, подходя к ней.
– Дай я поговорю с ним.
– Он, - ответила Людмила, кладя трубку.
– Что он сказал?
– Сказал, что на Русановке множество телефонов-автоматов и ни одной общественной уборной.
– Его манера, - не смог скрыть удовольствия Кучмиенко, - всегда шутит.
Анастасию передернуло от этих слов. Она не могла понять людей, которые на работе могут быть совершенно серьезными, а все свободное время пытаются заполнить шуточками и остротами сомнительного качества. Изо всех сил корчат из себя развеселых мальчиков, точно эстрадные конферансье, не замечая противоестественности такого состояния, ибо в человеке все привлекательно только тогда, когда оно гармонично, а не лежит в несоединимых плоскостях, пластами, как горные породы. Такие люди напоминают нечто механическое, какие-то устройства с переключением, с кнопочным оборудованием, где на кнопках стоят надписи: "Работа", "Досуг", "Остроты", "Сентенции".
Людмила и Кучмиенко стояли возле телефона, и он зазвонил, словно с той стороны провода кто-то увидел их, напряженно ждавших нового звонка. Теперь трубку схватил Кучмиенко - закричал грозно, каким-то измененным голосом:
– Юрий, ты меня слышишь, Юрий! Немедленно возвращайся домой! Кому говорю? Что?
Он слушал, но все уже поняли, что слушает он уже не Юрия, а короткие гудки, свидетельствовавшие, что с той стороны провода бросили трубку.
– Что он сказал?
– спросила Людмила.
– Этот... мальчишка...
– Кучмиенко весь кипел.
– Он имел нахальство...
– Но он ведь что-то сказал?
– Какой-то вытрезвитель, дружинники... И угрожал. Мне угрожал! Подумать только! Мне угрожать!
Возмущенный, он отошел от телефона, упал в кресло, тяжело дыша, клетки на его сером пиджаке словно шевелились. Когда снова зазвонил телефон, Кучмиенко не обратил на это никакого внимания, так как весь еще находился в пылу негодования.
Людмила сняла трубку, в комнате было так тихо, что Анастасии, стоявшей вблизи телефона, стало слышно голов - какой-то металлически звенящий, торопливый.
– Люка! Ты меня слышишь?
– кричал Юрий.
– Не молчи, ведь ты меня слышишь?
– Слышу, - сказала тихо Людмила.
– Я не вернусь домой, пока тот старый... Скажи ему, что если он не уберется оттуда, то я... то я завербуюсь на семидесятую широту. "Ведь мы ребята семидесятой широты!"
– Вернешься, - спокойно сказала Людмила.
– Ты вернешься.
– Долго придется ждать!
– Все равно вернешься, - уверенно сказала Людмила и положила трубку.
Иван выбрался с балкона, подошел к Анастасии, потупился:
– Вышло нехорошо. Я виноват перед вами.
– Может, уйдем?
– Я не знаю. Как Людмила...
– Главное: от него всегда можно ждать какого-нибудь фокуса, - развел руками Кучмиенко.
– Вулканический характер! Весь в покойную мать. Я не помню случая, чтобы у нас все кончалось благополучно, всякий раз какая-нибудь выходка, и каждая последующая не похожа на предыдущую. Уникальная изобретательность! А так - приличный парень... И в нем просто океан обаяния. Все ему всегда прощают... Ты тоже простишь, Иван, потому что ты добрый.