Разговор с пустотой
Шрифт:
– Остановись, – тихо попросил он. – Ты можешь произнести то, чего потом мы оба не сможем забыть.
Чуть отвернувшись, она опустила голову. Но это не было похоже на жест смирения. Михаилу показалось, что она выжидает, как большая рыжая собака, готовая вцепиться в горло. И что-то заставило его отступить – новый, необъяснимый страх перед женой, которая когда-то билась за обладание им, а теперь также страстно хотела освободиться от него. Он чувствовал это, но не мог пойти ей навстречу. Хотя бы потому, что Инга могла погибнуть в одиночку…
И еще потому, что он любил ее.
****
Ее первым инструментом был старый, но все
В семье жила легенда, что первой этим фортепиано овладела еще до революции Ингина прабабушка, погибшая в Гражданскую. Гимназистка Сонечка, имя которой причудливо возродилось в кличке кошки, девочка с золотистым венчиком волос, пальчиками, измазанными чернилами, круглыми коленками – такой представлялась она Инге, перебиравшей клавиши, хранившие ее тепло. Почему-то именно к этой девушке изо всех своих предков она испытывала странную, грустную нежность. Может, потому что Соню убили прежде, чем она достигла мастерства. Что называется: прерванный полет… Тогда Инге и в голову не приходило, что это судьба женщин их рода – оказаться подстреленными на взлете.
Осталось неизвестным, с какой стороны в девятнадцатом году прилетела пуля – то ли от красных, то ли от белых. Но пока у власти были Советы, в семье предпочитали вспоминать молоденькую Сонечку, едва шагнувшую из-под венца, как жертву белого террора. Одно было известно наверняка: она закрыла своим телом новорожденную девочку, которая и стала со временем Ингиной бабушкой.
До сих пор помнилось, как потряс ее рассказ о тоненькой светловолосой девушке, к своим двадцати научившейся любить до самопожертвования. Разглядывая желтовато-серые снимки в пухлом синем альбоме с узорными уголками для фотографий, она пыталась разглядеть в неопределенных, будто ускользающих чертах то героическое, что заставило вчерашнюю гимназистку отдать свою только расцветающую жизнь за будущее той, что даже не почувствовала бы дыхания смерти. Не испугалась бы его. И ведь было еще совершенно непонятно: достойна ли была новорожденная девочка такой жертвы? Танечка могла вырасти пошлячкой или тупицей, могла надеть портупею и пойти убивать других младенцев, которых некому было закрыть своим телом, ведь с их матерьми она же расправилась еще раньше.
А стоило ли спасать ребенка, не зная наверняка, что без матери девочка вырастет неплохим человеком? Неужели так верила в своего крайне близорукого мужа, не пригодившегося ни одной из воюющих сторон? В миру он показал себя молодцом… Но ведь Соня не могла быть уверена ни в нем, ни в девочке, едва появившейся на свет.
Замирая от ужаса перед тем, что открывалось в ней, Инга спрашивала себя: не предпочла бы она сама прикрыться от пуль детским телом? Если б о ней уже говорили, как о Сонечке в свое время, что ее ждет большое будущее в музыке… Она могла стать выдающейся исполнительницей и подарить высокую радость тысячам достойных людей. Для этого нужно было пожертвовать всего одним человечком.
Ответа не находилось, ведь у Инги не было своих детей. А заочно судить о том, как повлиял бы на ее рассудок материнский инстинкт, предугадать было невозможно. Дочерей Михаила от первого брака Инга в расчет не принимала, потому что не испытывала к ним не только нежности, но даже симпатии. Да и по возрасту обе никак не годились ей в дети… После того, как Деринг женился во второй раз, они перестали общаться с отцом, хотя были уже взрослыми девахами, могли бы понять. Инге он не признавался, но она догадывалась, что муж тоскует по своим девочкам, особенно в день рождения. Почти не отходит от телефона, и ждет, ждет…
Родить ребенка Инга просто не могла себе позволить. Для чего? Чтобы он триста дней в году проводил с нянями? Сказало бы ей «спасибо» это заброшенное существо, в тот день, когда осознало бы свою ненужность? Особой тяги к материнству она не испытывала, хотя дети, как таковые, не вызывали у нее раздражения. Но концертирующий исполнитель не вправе уйти на три года в декрет. Даже на год. Проход в волшебный мир большой музыки за это время затянется, и хоть ищи лазейку, хоть не ищи, больше ты туда не попадешь.
Конечно, она слегка кривила душой. Можно было родить сразу, как только они поженились. Тогда ее имя еще не звучало даже «piano», и ее исчезновения никто не заметил бы. Но в то время Инга была полна амбициозных надежд, которым брак с Михаил Дерингом мог бы помочь осуществиться. И хотя даже себе Инге неприятно было признаваться, но все-таки рассудочности в ее решении выйти замуж именно за этого человека было ничуть не меньше, чем страсти.
Последняя тоже была, и под дождем гнала ее к автомату, чтобы только позвонить ему. Инга мокрыми губами кричала: «Люблю!» в трубку, а потом бросала ее, чтобы не услышать страшного. А вернувшись домой, переодевшись в сухое, гадала по книгам, как школьница, открывая тома любимых авторов, и вглядываясь в строки. Достоевский и Роллан твердили разное, чего от них и следовало ожидать. И приходилось решать что-то самой, а привычки к этому еще не возникло, ведь Инга только училась быть взрослой.
Тогда ей казалось, что она поступила очень разумно, и, главное, не вопреки своим желаниям. Имя Деринга в их кругах было на слуху, и величие таланта Михаила, по крайней мере, у Инги, сомнения не вызывало, а вот свой собственный был пока только надеждой. Довольно крепкой, но все же еще не состоявшейся. Ведь Инга числилась только студенткой ленинградской консерватории, а Деринг уже славился, как авангардист, новатор. Некоторые Ингины однокашники просто бредили им, и когда Михаил приходил в консерваторию, из каждой щелки кто-нибудь выглядывал, чтобы своими глазами увидеть «живую легенду».
И он соответствовал, подыгрывал, создавая демонический образ, хотя с его несколько обезьяним лицом, это было не просто. Но – длинный кожаный (по тем-то нищенским временам перестройки!) плащ, цветной платок на шее, лайковые перчатки, что было совсем уж немыслимой роскошью. Никто не решался даже приблизиться к этому небожителю.
А Инга не знала о его приходе в консерваторию, она опоздала в тот день: матери, страдающей почечной недостаточностью, «Скорую» вызывала, как потом выяснилось в последний раз. И в коридоре внезапно выскочила навстречу Дерингу – запыхавшаяся, раскрасневшаяся, обожгла на бегу пламенем волос, взглянула глаза в глаза, и даже не поняла мимо кого пробежала. Но спустя полчаса Михаил зашел к ее преподавателю, с которым они приятельствовали, и тут уж Инга узнала известного композитора. А он, как оказалось, пытался найти ту огненную, длинноногую девушку, что совершенно ошеломила его…