Разновидности зла
Шрифт:
Увидев меня, дама замялась, и я поднял руку, прося еще немного времени. Дама понимающе кивнула.
— Александр, я еще хотел поговорить с тобой…
— Я знаю, — сказал подросток, проведя растопыренными пальцами по шевелюре, словно расческой. Это был мой жест, у меня никогда не было при себе расчески. Как-то не уживались вместе — я и расческа.
— Про что ты знаешь?
— Про вас и маму.
— Да? Откуда?
— Я скачал фотки про Тегеран. Я много искал всего о том, как шла война с махдистами, скачивал фотки из Инета. Там вы и мама — на балу. Все нормально.
— Александр, знай, я не навязываюсь к тебе в отцы, ты не думай,
— Да не. Маме давно надо было найти кого-нибудь. А этот…
— Кто — этот?
— Да так. Никто…
Подросток повернулся и пошел к выходу с манежа, неуклюже ступая по податливому крупнозернистому речному песку…
Своему сыну я не нашел смелости сказать, что он — мой сын. Может… потом поймет он сам, но это позиция труса. Труса и слабака, влекомого течением жизни, как детский кораблик — весенним бурным ручьем. Оставалось еще одно. Анахита… и разговор с ней будет не менее сложным. Особенно после того, что было ночью — это не решило проблемы, а только усугубило их.
Мой наркотик — снова со мной. Я — конченый наркоман, доверять которому нельзя. Ни в чем, ни на минуту…
Анахиту я нашел в укромном местечке — там, в чаше из речного песка бил родник, видимо, не искусственный, а настоящий, который был здесь, когда сюда пришли строители. Здесь не было ярко выраженного берега, из этого небольшого озерца не вытекала река — просто песчаная чаша и бьющий на дне ее ключ. Люнетта сидела на берегу, и смолистые сосны защищали ее своими колючими лапами от всего зла этого мира…
Я присел рядом, на корточки.
— Ты сказал ему? — спросила Люнетта, не поворачиваясь ко мне.
— Нет. Надо было?
— Не знаю…
Поговорили…
— Послушай… — сказал я, — я должен тебе кое-что сказать.
— Говори.
— Я… короче так, — набрался смелости я, — ты, наверное, этого не знаешь. Но… в общем, у тебя есть деньги. Около тринадцати миллиардов рейхсмарок. Наверное, даже больше.
Бубню, как пацан…
— Эти деньги переводила на твой счет твоя мать. Как процент от тех денег, которые давал тебе твой отец. Твой настоящий отец. Шахиншах Мохаммед Хоссейни. Ты не знала про него?
— Знала, — так же не оборачиваясь, сказала Люнетта.
— Знала?! — изумился я.
— Догадывалась. Потом узнала. Мне было двенадцать лет, и я уже понимала, откуда берутся дети. Мама ударила меня и сказала, что если я кому-то скажу об этом, то меня будут пытать и убьют, потому что меня все ненавидят, все при дворе. Но я все равно знала…
— Но почему…
— Знаешь… отец не любил маму. Он был слишком занят собой. Для него она была просто куском мяса. Итальянской проституткой без комплексов. Той, на кого можно выплеснуть всю грязь, какая есть у него в душе. Побыть самим собой — грубым полковником Гвардии, выходцем из низов. Он бил ее, ты знаешь?
Я ничего не ответил.
— Он бил ее, просто так, чтобы почувствовать… себя властелином. Это было важно для него. Он бил ее, чтобы она не забывала, кто он такой и на чем строятся их отношения. Он бил ее каждый раз, когда тайком приходил по ночам. Ему доставляло удовольствие слышать, как она кричит. Он бил ее, а она кричала. А я забиралась под кровать, потому что под кроватью было не так слышно то, что происходит в соседней комнате.
— Люнетта… твой отец
В следующее мгновение я отшатнулся — песок ослепил меня.
— Да пошел ты!
Когда я кое-как проморгался, Люнетта бежала к дому, ее платье мелькало среди деревьев.
Догнал. Прижал к дереву и просто сказал — прости. А она вырывалась и кричала мне в лицо самые обидные и гадкие слова на смеси арабского, фарси, итальянского и русского. Потом просто начала рыдать…
А потом мы сидели на песке, и я наконец-то понял, каким был придурком и ослом. Я просто оставил ее одну в Тегеране… написал записку. Господи… какой я моральный урод — просто смотаться из страны и оставить записку… нормально, да? Лучше бы деньги на туалетном столике оставил, это было бы намного честнее. Она готовила сюрприз мне, ничего не говорила… ну а как скажешь, если у меня проблемы несколько другого характера, исчисляющиеся в убитых и раненых, в выявленных террористических ячейках и количестве оружия, которое удалось, мать твою, изъять. Нормальных врачей там тоже не было… точнее, они были, но она боялась к ним идти. Хотела сказать мне тогда, когда будет окончательно понятно. Хотела сделать сюрприз, но сюрприз сделал ей я.
И еще — знаете, что я понял? На том новогоднем балу ничего между ней и Николаем не было. Не было! Николай, каким бы мерзавцем он ни был в этом плане, просто не променял нашу дружбу на это. Не предал. Не рискнул предать.
Он пошел в наступление потом, когда я уехал из Тегерана и сделал это по своей воле, а не по его предложению. Из нашего разговора — последнего перед восемью годами молчания — он понял, что Люнетта мне не особо и дорога, если я оставляю ее в Тегеране. И только тогда, только когда я продемонстрировал свое равнодушие, он решился пойти в наступление и послал за ней самолет. Только тогда, когда я уже был в Швейцарии, он решил, что имеет право идти вперед.
Просто потому, что Люнетта ему понравилась на том балу. Да что там понравилась — поразила в самое сердце, а по-другому и быть не могло. Я удивился, если бы было по-другому. Только тогда, когда я своими поступками показал, что дорога свободна, он пошел вперед. Память о Крыме он не предал, не смог предать.
Я же послал несколько записок из Швейцарии, одну за другой. Потом увидел в Интернете репортаж из Санкт-Петербурга. И сделал свои выводы…
На двенадцать долгих, очень долгих лет.
А сейчас — мой наркотик — снова со мной. Я — конченый наркоман, доверять которому нельзя. Ни в чем, ни на минуту…
Люнетта сказала, что ей не нужны эти деньги, и ушла. А я остался стоять в лесу, в сосновом лесу. Потом вдруг мне показалось, что кто-то стоит рядом. Я посмотрел… и увидел Николая… в рваном мундире, забрызганном кровью. Я не смог пересилить себя, не смог заставить увидеть его так… и присутствовал только на официальной церемонии, когда он лежал в украшенном гробу, как идиот.