Разум океана. Возвращение в Итаку
Шрифт:
Несчастья не приходят к человеку в одиночку.
Я был на берегу, готовился к рейсу, когда моя сестра Люська прислала мне телеграмму о тяжелом состоянии мамы. Мы не виделись с мамой два года, и мне было особенно больно оттого, что, вылетев немедленно, я застал ее уже обряженной в последний путь.
Похоронив мать, я ушел в рейс. Подолгу выстаивая на мостике, думал о ней, рано состарившейся в хлопотах о нас с сестренкой, но так и оставшейся верной памяти отца. Может быть, ей было бы легче, если б на склоне лет рядом с нею был бы близкий ей
Когда я вернулся из этого рейса, не стало нашей Светки. Галка ничего не успела сообщить мне в море. И наверно, хорошо, что не успела…
Мне было легче пережить смерть дочери потому, что пришлось спасать Галку. Случайность — нераспознанная вовремя болезнь — привела к гибели ребенка, и целые дни напролет дежурил я в больнице, пока Галка не оправилась от тяжелой нервной горячки.
Потом я увез ее к приятелям на Украину и находился рядом до тех пор, пока не почувствовал, что смогу снова оставить ее на берегу.
Наши отношения изменились. Я относил это за счет несчастья, выбившего Галку из колеи, и когда дал Галке понять, что надо снова подумать о ребенке, она только ответила: «Я боюсь».
— На могилку к Светке сходим вместе? — спросил я, а Стас был уже рядом.
— Да, — ответила Галка и наклонила голову, пряча глаза. — Ты хочешь к Светке со мной?…
— Конечно, — сказал я… — Туда мы обязаны прийти вместе.
Галка закусила губу, я со страхом подумал, что она разрыдается сейчас, но Галка выпрямилась и застыла, глядя куда-то поверх наших со Стасом голов.
Помню, классе в пятом ребята стали смеяться над большой латкой, нашитой матерью на мои протершиеся брюки. Особенно изощрялся Романов, сын школьного сторожа, переросток. Я не ввязывался до поры, старался отмолчаться. Романов не унимался. Тогда будто сорвалась во мне какая-то заслонка. Я рванулся к нему, обхватил горло руками и, свалив с ног, принялся молча душить. Вид у меня, наверное, был страшенный, никто из ребят не решался нас разнять, а Романов — откуда у меня только сила взялась, парень был гораздо крупнее меня, — Романов уже хрипел подо мной. Тогда и примчался завуч Ваулин и оторвал меня от него.
Потом в школу вызвали мать. Это было самым страшным для меня.
Со Стасом мы близко сошлись, кажется, во втором классе, уже ближе к весне. Я научился к тому времени читать, а читать было нечего. Однажды мы возвращались со Стасом из школы, и Стас обмолвился, что у него есть своя библиотека.
— Дай что-нибудь почитать, — попросил я.
— Сейчас вынесу. Подожди здесь.
С этими словами Решевский исчез, а когда вернулся, в руках держал «Чапаева» и «Сказки» Гауфа. Это были первые мои книги.
Так началась наша дружба. Она была немного странной, неровной, иногда прерывалась, не по нашей, правда, вине…
Отец Решевского был всамделишным профессором медицины. Человек он был пожилой, на наш мальчишеский взгляд, конечно, и в городе большая знаменитость. Стас был единственным сыном в семье, жили они в просторном каменном флигеле.
Когда наступило лето, мать отправила нас с Люськой в совхоз, к бабушке и теткам. В деревне с продуктами было полегче, и мы поехали туда подкормиться.
Стаса я не видел до осени.
И когда в школе начались занятия, он пригласил меня к себе домой.
Открыла нам немолодая женщина в темном платочке: Решевские держали домработницу. Она придирчиво осмотрела меня, заставила тщательно вытереть ноги у порога.
А потом ухватила Стаса за плечо и повела по застекленному коридору-веранде. Я остался стоять у дверей, переминаясь с ноги на ногу и прижимая к груди сумку, сшитую мамой из юбки.
Я повернулся уже к двери, чтобы уйти отсюда, как за спиной услышал Стаськин голос:
— Что ж ты стоишь, Волков? Идем обедать…
Потом мы ели что-то вкусное, не помню, что именно ел я, осталось лишь чувство изумления, которое пришло ко мне тогда.
У Решевских была огромная библиотека.
— Это папины книги, — сказал Стас, обводя рукой застекленные полки, — а мои там…
У себя в комнате он подвел меня к шкафу с книгами.
— Выбирай, — сказал Стас.
С замирающим сердцем принялся я рассматривать книжные богатства моего друга и не заметил, как в комнату вошла и остановилась позади его мать. Ее рука легла на мою голову, и тогда я обернулся.
— Здравствуй, мальчик, — густым голосом сказала Стасова мать. — Тебя зовут Олег?
Я хотел кивнуть головой, но рука ее затрудняла движения.
— Олег, — выговорил я наконец.
— Мне Стасик рассказывал о тебе. Любишь книги?
— Люблю.
Голос у меня пропал, я почувствовал стеснение особого рода, когда ощущаешь неприязнь, исходящую от стоящего рядом человека, и последнее слово произнес шепотом.
— Я разрешила Стасику давать тебе книги. Но с условием, что ты будешь возвращать их чистыми. Договорились?
Тут она сняла свою руку с моей головы, теперь я мог не отвечать ей, а кивнуть головой.
Стасова мать снова протянула ко мне руку, будто намереваясь обнять за шею, я повернулся к книжному шкафу и вдруг почувствовал, как, отогнув воротник рубашки, она быстро оглядела его.
Это движение мне было знакомо. Так проверяли нас в школе чуть ли не ежедневно на «форму двадцать». Кровь прилила к лицу, задрожали колени, ведь я знал, как мать моя борется со вшами, кипятит со щелоком, золой из печки, каждую тряпку, а вдруг?… У меня дрожали колени, стыд и страх охватили меня, и я ждал конца унизительной процедуры, худой, наголо остриженный мальчик в залатанных штанах, потертой курточке, в больших ботинках на деревянной подошве, ждал, когда перестанут бегать по шее длинные холодные пальцы, ждал, чтобы никогда не забыть этой минуты и никогда не простить ее…