Развязка петербургских тайн
Шрифт:
— Зачем так торопиться, Полиевкт Харлампиевич?
— Стало быть, есть причины, Алексей Кузьмич.
— Ну, хозяин — барин... В неделю думаю со всем управиться...
— Даю три дня. Управитесь за три дня, пять процентов со всей суммы — ваши.
— Премного благодарны-с...
— Вспомнил! — воскликнул Хлебонасущенский и хлопнул себя по лбу. — Туркин, присяжный поверенный, вел дела по Опекунскому совету.
— Точно так-с! — подтвердил Понырин. — Но нынче на наследственных делах практикуется...
— С генеральшей фон Шпильце как-нибудь связан? — впрямую спросил Хлебонасущенский.
Пришла очередь удивляться Понырину:
— А вы откуда знаете? Вчера приходили от генеральши в контору... И к Туркину обращались, и ко мне... Дело какое-то у их превосходительства... Требуется наш совет.
— И когда же сей совет имеет место быть?
— Велели явиться в пятницу, к трем пополудни...
Хлебонасущенский лихорадочно обдумывал положение: «Сегодня — вторник, до пятницы меня здесь быть не должно; хоть в гостинице, хоть в притоне надо схорониться».
— Вот что, дорогой Алексей Кузьмич, вы ко мне сюда больше не приезжайте.,. Давайте через три дня — это как раз в пятницу — встретимся в двенадцать в трактире «Ерши». Знаете такой? У Пяти углов...
— Как не знать... Бывали-с, неоднократно...
— И чтобы к этому времени все было превращено в кредитные билеты... А я со своей стороны приготовлю купчую на домик...
— Все старание приложу, чтобы успеть, — заверил Хлебонасущенского Понырин.
Дом Шеншеевых. Петербург.
Данила Шеншеев был грузным мужчиной пятидесяти лет. Он брил голову, носил небольшую шкиперскую бородку, одевался по-купечески и вид имел самый что ни на есть разбойничий.
Дела свои он вел размашисто, рискованно и часто прогорал, но еще чаще проворачивал сделки, приносившие сотни тысяч рублей дохода. Он брал подряды на строительство железных дорог, торговал зерном, лесом, держал конные заводы.
Никого не боялся Данила Шеншеев, никого не жалел. Только один человек имел над ним власть — дочь Дарья.
Сегодня дочь сообщила ему, что собирается замуж. Год назад, когда расстроился ее брак с князем Владимиром, Данила Григорьевич со злости решил спалить дом Шадурских, нанял лихих людей, и только смерть Владимира остановила его. Он видел, как страдала дочь, и вот — опять какой-то князь... Черт бы их всех побрал...
— Папа! Это дело решенное... Я люблю его!
— Ну, а коли решенное, с какой стати я его принимать должен?.. Женитесь, езжайте в Саратов, денег я вам дам...
— Но мне хочется, чтобы вы познакомились... Я знаю, что он вам понравится...
— С чего это ты взяла? Я этих надушенных индюков терпеть не могу...
— Не надо говорить плохое о человеке, которого в глаза не видел.
— Все они одним миром мазаны...
— Интересно... У Николая Яковлевича орден Андрея Первозванного, лично государем пожалованный, и простой солдатский Георгиевский крест. А знаете, папа, как дают солдатский Георгий? Решением ротного солдатского собрания. А вы — «надушенный индюк»...
— Откуда ты все это знаешь? Небось он просветил?
— Нашлись люди...
Данила Григорьевич дворецкого в доме не держал. Всем заправляла старая экономка Кузьминична. Она следила за кухней, за буфетом, за гардеробом... Здоровенные мужики холодели от страха, услышав ее шаркающие шаги.
— Барин... Там энтот явился... Жених... Прикажете принять или пусть посидит, подождет?
— Ты, старая, вовсе умом тронулась, — опешил Шеншеев и опасливо посмотрел на дочь.
Долли сорвалась со стула и бросилась в прихожую, где из угла в угол прохаживался князь Николай.
— У нашей Кузьминичны невыносимый характер,— сказала Долли, подавая князю Николаю обе руки. — Здравствуйте... Она считает, что любой визитер должен подождать, чтобы почувствовать свое ничтожество перед хозяевами дома. Вы достаточно унижены, Николай Яковлевич?
— О, вполне...
— Ну, тогда пойдемте. — Долли взяла Николая под руку и повела в покои.
— Мой батюшка, Данила Григорьевич Шеншеев.
— Николай Яковлевич Чечевинский...
Мужчины пожали друг другу руки.
— Прошу покорнейше садиться. Дочь изволила очень лестно отзываться о вашем семействе... Говорит, погибла бы со скуки в Саратове, не будь там вашего общества.
Дальше Данила Григорьевич не знал, что говорить, и недовольно нахмурился. Долли тут же взяла инициативу в свои руки.
— Папа не умеет вести светские разговоры, — сказала она. — Его стихия — цены, проценты, тарифы... Здесь он поэт... В этом он ищет вдохновение. Вы не поверите, Николай Яковлевич, папа свободно умножает в уме четырехзначные цифры. Я проверяла... Все точно!
— Долли, прекрати, — сказал Шеншеев. — Ни во что отца не ставит, — пожаловался он Николаю.
— Я горжусь тобой, и ты это знаешь...
— Могу подтвердить, — поддержал Долли Николай. — Долли очень любит вас...
Шеншеев расцвел от удовольствия. Вошла Кузьминична, встряла в разговор:
— Чего подавать: кофе, чай?
— Принеси вина, — распорядилась Долли. Кузьминична не двинулась с места, ожидая приказа хозяина.
— Ты что, Кузьминична, не слышишь? — спросил Шеншеев.