Ребята и зверята (илл.)
Шрифт:
С утра, не переставая, хлопала калитка. В посёлке уже знали, что ночью приехал отец, и приходили к нему за новостями.
Отцу нездоровилось, его сильно лихорадило. Он лежал на кровати под шубами и без умолку говорил: рассказывал, как он пробирался домой через страшный Койнарс-кий перевал.
Мы забились в уголке, за кроватью, ловили каждое его слово и всё-таки никак не могли выяснить самое главное: куда же он девал Чубарого? Едва он досказывал до середины, как приходили новые слушатели и просили
Отец повторял всё сначала. И с каждым разом всё больше оживлялся, говорил всё громче и громче и как-то странно путался в словах.
— Послушайте, да у него жар! Бред! — прервал вдруг рассказ один из соседей.— Надо бы ему потеплее укрыться. А на ночь принять аспирину.
Нам велели сбегать в больницу за доктором. Больница была совсем близко, через дорогу.
Мы побежали изо всех сил.
Разыскали доктора и впопыхах передали ему поручение.
— Очень важно! — крикнули мы ему на бегу. Приходилось торопиться, а то доскажет без нас.
— Сказал, что придёт! — закричали мы, врываясь в комнату.
— Тише!..
Мать погрозила пальцем. Отец заметался и заговорил очень быстро:
— Как он прыгал, прыгал... Всё пропало... И ружьё, и деньги, и седло. Достать надо, помочь... Он так прыгал... Помочь... Я сейчас...
Он рванулся с кровати.
— Лежи уж ты, пожалуйста!
В комнату вошёл доктор.
— Всё пропало... Помочь...— сказал ему отец.
— Эге! Да тут пахнет горячкой. И лицо какое воспалённое!..
Потом стало очень скучно. Все ходили на цыпочках. Отец кричал, чтобы кто-то кого-то вытаскивал. Он говорил, говорил, говорил...
На следующее утро нас к нему не пустили. Юля стала подслушивать у двери и, смеясь, поворачивалась к нам:
— Детское какое болтает.
Она вплотную прижалась к скважине и долго не отрывалась. Мы тормошили её:
— Что, очень смешное?
. Вдруг она повернулась, в слезах.
— Да, тебе хорошо,— сказала она, жалко скривившись,— а они говорят — нарыв в горле...
К вечеру отцу стало ещё хуже, и доктор остался у нас на всю ночь.
Утром из больницы пришёл ещё один доктор. Они посовещались и разложили на столе какие-то блестящие щипчики и ножницы. Мама, испуганная и бледная, ходила за доктором и просила:
— Я не закричу... Я не помешаю... Вот увидите... Позвольте мне помогать. Я вам ручаюсь за себя... Ну, можно мне подержать что-нибудь?
Потом принесли таз. А нам сказали шёпотом, чтобы мы не совались под ноги, а шли бы подальше во двор и раздували самовар.
Отцу делали операцию: резали в горле нарыв. И если бы не прорезали, он мог бы задохнуться.
Мать вынесла нам на террасу несколько книжек и Наташины игрушки.
— Не унывайте, ребятки,— сказала она, видя, до чего мы расстроились.—Сидите только тихонечко и старайтесь
Она ушла, и мы стали стараться. Платок упадёт — все бросаются поднимать. Толкнут кого-нибудь или ногу отдавят нечаянно — сейчас же извиняются, просят прощения, спрашивают, не очень ли больно. Наташа в игрушках нашла непорядки.
— А кто это Вихрю выдернул хвост? И седло расклеил? Это ты, Ольга, я знаю...
— Ну, не-ет! — возмутилась я.— Довольно мне этих придирок! Не знает как следует, а уж врёт прямо на меня. Ладно же, прощайся теперь со своими кудельками!
Соня поймала мою руку на полдороге к Наташиным косичкам:
— Ты что это? Разве можно теперь шуметь?
— Она рылась в моём ящике! Она испортила лошадь! — не унималась Наташа.
— Ладно, вруша несчастная! Знаешь, нынче какой день? Ври на меня сколько хочешь, пользуйся моей доб-ростью. А я даже... плюнуть на тебя не желаю.
— Вот молодец! Сразу видно, кто любит своего отца, а кто нет.
Я уселась с книжкой в сторонке и старалась не слушать, как Наташа твердила, высовываясь из своего угла:
— Она, она виновата! Я знаю, что это она!
Время тянулось мучительно медленно. Книжки и игрушки вываливались у нас из рук. Мы бесцельно слонялись из угла в угол, прислушивались к каждому шороху. За нами по пятам, тоже грустная и тревожная, ходила наша собачка Джика.
Она чуяла, что в доме что-то неладно, и, словно спрашивая, в чём горе, настойчиво заглядывала в глаза.
— А, иди ты! Не до тебя сегодня,— отмахивались от неё, когда она пыталась приласкаться.
Джика поняла, что в чём-то провинилась, и, чтобы её простили и помирились с нею, она решила сама себя наказать. Она пошла в угол, села там за дверью и сидела, повесив голову. Порой из угла слышались вздохи, нервное позёвывание и жалобное «ску... ску...».
Наконец дверь из комнаты больного распахнулась.
Доктор и мама вышли какие-то сразу похудевшие, но радостные и сказали, что нарыв уже прорезан и всё теперь будет хорошо.
Мы встрепенулись, вскочили на ноги и ссыпались с террасы, чтобы на радостях пронестись вокруг дома. Тогда, осторожно скрипнув дверью, Джика тоже появилась из угла. Взглянула на нас и словно переродилась: припала к земле, подобралась в комочек... и, закинув голову, не помня себя от восторга, вылетела из комнаты впереди всех.
Съезд в Алма-Ате затянулся дольше, чем предполагалось.
Отец решил сократить обратный путь, чтобы на этом выиграть время. Он уговорился с лесником-киргизом и поехал напрямик по самой короткой, но зато и самой опасной дороге. Они должны были подняться почти до перевала, чтобы спуститься по другую сторону горного хребта, вблизи озера Иссык-Куль.