Ребята и зверята (илл.)
Шрифт:
Соня отвернулась. Юля прижала руками наброшенный на лицо фартук. Наташа совсем близко подошла к рассказчику, гладила его колено маленькой загорелой ручкой и шептала:
— Ну, а потом... потом чего?..
— Наверху обступили меня киргизы. Почему, дескать, ты не снял седла и вьюк не захватил с собой? Тут меня разобрало. Тварь живая, может, говорю, погибнет, а вы с седлом пристаёте! Коня выручить беспременно, говорю, надо. Трясут головами: «Ой, бой! Как можно, никак этого не можно. Провалился жеребец — пускай там и сдыхает. Человек дороже коня». Они своё,
Казак замолчал и завозился с табаком и бумагой. Но скрученная цигарка так и осталась незаклеенной, потому что все наперебой заторопили его вопросами:
— Ну что же, вытащили вы его из пропасти?
— Как же вам удалось, а?
— И что же он, правда живой?
— Трое суток во льду! Шутка ли дело!
— Я и сам не надеялся. Да ведь вот удалось — вытащили. Обернули его войлоком, обвязали арканом, доски под живот подвели — и айда... Тянули, тянули... и вытянули. Размотал я верёвки. Из тюка сразу — пар. Чубарый отогрелся, вспотел, шерсть на нём закурчавилась. Лежит весь мокрый, слабый и головы поднять не может! Прикрыл его снова кошмами. Стонет лежит. Киргизы все в одну душу: околеет конь. Всё едино, говорят, сдохнет. А я говорю: дайте срок — отдышится. Оно по-моему и вышло. Отдышался.
Казак широко улыбнулся. Наташа снова ласково погладила его по колену.
Чубарый не мог поднять головы и долго не притрагивался к еде. Но потом, когда он обсох, у него проснулся волчий голод. Ему дали немного овса. Натаяли в казанке снега и напоили тёплой водой. Потом поставили на ноги. Он не мог переступать и всё валился на бок. С него сняли тяжёлый вьюк и седло и, подпирая, поддерживая со всех сторон, потихоньку сводили с горы.
Через каждые десять — пятнадцать шагов Чубарый падал. Ему давали полежать, потом снова поднимали и так, почти на руках, вели дальше. Каждый шаг от своей ледяной могилы Чубарому приходилось брать с бою. Ледник остался позади. До жилья было уже недалеко. Но киргизы выбились из сил и решили оставить лошадь на дороге.
Снова жизнь Чубарки висела на волоске. Ночью больную, беспомощную лошадь, конечно, заели бы волки. В это время сквозь верхушки ёлок полыхнул огонёк, и осипшая киргизская собака простуженно залаяла невдалеке.
Из аула спешила подмога.
— Живой! — послышались восклицания.— Неужели живой?!
— Живой, живой! Вытащили живьём из могилы.
Ещё несколько сотен неверных, дрожащих шагов — и Чубарый тяжело рухнул возле кибитки.
У костров забегали люди. Подбежали кудлатые, оборванные щенки и с ворчаньем обнюхали коня. Мимо с тревожным фырканьем и ржаньем пронеслись лёгкие тени кобылиц.
А Чубарый лежал, вытянув на траве свою большую простуженную голову, и трудно, хрипло стонал.
Больше месяца жил Чубарый в горах, на пастбище. Одна за другой приходили о нём вести: Чубарый уже поднимается, Чубарый уже может ходить, Чубарый заржал.
Каждую новую
— Чубарку приведут завтра утром,— услышали мы однажды за обедом.
— Конюшню для него мы уже давно приготовили,— поспешно заявила Соня.
Отец мельком взглянул на неё и как-то невесело усмехнулся.
Несколько дней назад он объезжал леса и по дороге наведался к Чубарому.
— Ничего не осталось от прежней лошади. Это теперь какой-то живой укор совести,— проговорил он как-то непонятно.
Потом Наташа приставала с расспросами:
— Что это было у Чубарки? Болело у него что? Папа говорил — укор у него какой-то.
— Укор совести,— поправила Юля.— Нет, просто лёгкое у него одно выболело. Он примёрз боком к стенке ледника — оно и простудилось. А потом вовсе выболело. Нужно два, а у него одно лёгкое осталось.
— А укор?
— Ну что—«укор»? Что ты повторяешь чужие слова?.. Соня! А, Соня! Разве укор совести — болезнь?
— Конечно, болезнь. Ещё как страдают от этого.
— И Чубарка тоже страдает?
— Кто?
— Чубарка.
— Тьфу, глупые какие!
Она возмущённо повернулась ко мне и сказала про Наташу:
— И всё это оттого, что всякие микробы лезут во взрослые разговоры.
Мы всегда немножко гордились Чубарым.
И теперь, узнав, что его ведут, решили устроить ему торжественную встречу.
— Вот у нас лошадь,— говорили мы на посёлке,— трое суток в ледяной трещине — и хоть бы что! Одно лёгкое только начисто выболело. Завтра Чубарика нашего приведут. Идёмте встречать его с нами!
После таких разговоров утром к нам присоединилась целая ватага ребят.
Вышли со смехом и песнями. По дороге мы рассказывали о том, какой молодец наш Чубарка:
— Другим лошадям тяжело, а ему всё нипочём! Да вот вы сами увидите.
Прошли километра четыре. Дошли до конца большой карагачевой аллеи. Выпили воду из фляжек (хотя, по правде, пить никому не хотелось) и повернули домой.
По дороге проезжало много людей. Ехали верховые киргизы кавалькадами по пять — десять человек. Ехали одинокие всадники. Тарахтели по камням неуклюжие повозки. Верховые были и на клячах, и на бегунцах-аргама-ках, и на быках, и даже на коровах. Часто бывало так, что едет киргиз на малюсенькой, захудалой клячонке, а рядом его жена — маржа — на корове. У маржи на руках ребёнок, а у коровы к хвосту привязан телёнок. Вся компания трусит дробной рысцой. А ребёнок и телёнок ревут что есть силы, стараясь перекричать друг друга.
6 Ребята и вмрят*
161
Мы пристально вглядывались в проезжающих. Были среди них и такие, что вели в поводу лошадей или гнали их перед собой. Но нашего красавца Чубарого мы не видали нигде.
— Нет, сегодня его не приведут,— решили мы наконец и отправились домой.
— Не приведут его сегодня! — закричали мы, входя в калитку сада.
— Кого? Чубарку? Да он давно уже здесь. Не узнали небось?
— Как!.. Привели? Уже? Как же мы его проглядели? А где же он? В конюшне?