Рецепт Екатерины Медичи
Шрифт:
— Алекс быстро, но неуклюже рисует в исчерканном блокноте еще одну картинку:. — Оставим в покое его золотой фон, алый цвет шаров и все такое. Главное сейчас — схема. Это — герб Парижа:
. — Он рисует снова. — Также забудем о его лазоревом и алом тонах, они никакой роли не играют. А вот что предлагает
нам твой конспиролог:
Сравни, Марика. Что скажешь?
— А вот эти штучки-закорючки что означают? — показывает Марика на рисунок герба Медичи.
— Это не штучки-закорючки, а три лилии, — обижается Алекс. — Такие же, как на гербе Парижа и на нашем шифрованном рисунке.
— Хорошо, что ты сказал, я бы в жизни не догадалась!
— Я уж не помню, когда что-нибудь пил, кроме двух глотков твоего слабенького вина, кур не воровал ни ночью, ни днем, и вообще у меня железные нервы, — гордо сообщает Алекс, вытянув вперед обе руки, чтобы Марика могла убедиться: они и не собираются дрожать. — Думаю, на рисунке отразились особенности моего характера. Я слишком прямолинеен, не способен идти на компромисс, выбирать извилистые пути, питаю отвращение ко лжи. Один графолог, который изучал мой характер по почерку, сказал, что эта прямолинейность меня когда-нибудь погубит.
— Тогда это был не графолог, а астролог, — усмехается Марика. — Ведь только астрологи предсказывают будущее, как, например… О Господи!
Она вскрикивает так резко и внезапно, что Алекс испуганно подается к ней:
— Что случилось, кузиночка? Что с тобой?
Марика взволнована. Астрологи, предсказания, рецепты, «окончательное решение вопроса», Медичи… Бог ты мой! Какая же ты тупица, Марика! Сколько дней ломилась в открытую дверь, как маленькая, глупая девочка с карандашом в руках разгадывала ребус, заодно мороча головы двум большим и умненьким мальчикам. Они-то расшифровывали записку честно, полагаясь только на свою догадливость, на свой интеллект, а ты… Ты же заранее знала ответы на все вопросы! Причем ответы были даны тебе раньше, чем ты увидела «вопрос» — эту диковинную записку, взятую из руки мертвого Вернера!
— Я поняла… — говорит Марика. — Нет, я знаю точно! В гербе Медичи три лилии расположены иначе, чем в гербе Парижа. Однако на шифрованном рисунке они такие же, как парижские. То есть в гербе Парижа и на рисунке имеются в виду не просто гербовые лилии как символ чего-то там… Кстати, чего?
— К примеру, величия, совершенства, трех добродетелей: веры, надежды и милосердия… — подсказывает Алекс.
— Ну да, чего-то такого. Но это и намек на Париж, прежде всего на Париж. Однако в гербе Парижа, как я понимаю, изображены знаменитые три королевские лилии. То есть в записке намек на тех Медичи, которые были королями в Париже. Вернее, королевами. И прежде всего — на Екатерину Медичи.
— Браво! — тихо говорит Алекс, посматривая на Марику, впрочем, не столько с восторгом, сколько с опаской, словно ее внезапная догадливость его напугала, как пугает человека все аномальное. — Только почему ты так уверена, что речь идет именно о Екатерине, а не о Марии, к примеру? Тоже была интересная дама, как-никак жена Генриха IV, которая родила супругу четверых детей и довела его до погибели… Хотя ты права, Марика! — вдруг восклицает он, не дав ей рта раскрыть. — Речь идет именно о Екатерине, и это подтверждает диакритический знак над опрокинутым папским крестом! — Он показывает на перекрещенные палочки, над которыми стоит галочка.
— Так это опрокинутый папский крест?! — с сомнением говорит Марика. — Кто бы мог подумать… А что такое папский крест вообще? И, главное, что такое этот, как его… Какой знак, ты говоришь? Диа… какой?
— Диакритический. Иначе говоря, отмечающий фонетическое изменение, — поясняет небрежно Алекс. — Ну ты что, Марика? Все эти титлы в церковнославянском языке, если несколько букв в слове пропущено, тильда, когда читается носовая или смягченная буква «Н», циркумфлекс над гласными, потом еще акценты, ну и все такое, все надстрочные и подстрочные знаки. Есть они и во французском языке. Это все и есть диакритические знаки. Между прочим, русские «ё» и «й» тоже снабжены ими.
— Хорошо, ну и где же тут диакритический знак на рисунке? Вот эта галочка, что ли?
— Это не просто галочка, а перевернутый циркумфлекс. Прямой (его еще называют «шляпкой») был изобретен в незапамятные времена Аристофаном, ну а перевернутый — чешским религиозным реформатором Яном Гусом, и случилось это не столь давно, в 1410 году.
— Реформаторы — то же, что протестанты, лютеране, гугеноты, да? — тихо спрашивает Марика.
— В принципе, да, только лютеранами их стали звать позднее. Во времена Яна Гуса еще и помину не было о неистовом проповеднике Мартине Лютере. Он родится чуть ли не через сто лет. Ян Гус сыграл для чехов такую же выдающуюся роль, что и Мартин Лютер для немцев и французов. Гус ненавидел все, что было связано с католичеством и его обрядностью, и я подозреваю, что клиновый знак — перевернутый циркумфлекс — Гус придумал в знак протеста. Он употребляется, кажется, только в чешском языке. Но главное не в его лингвистическом употреблении! Для человека, умеющего писать и читать аналфабетные письма, клиновый знак — символ дерзости, протеста. Отрицания всего, что связано с католичеством. Так что недаром он здесь, на нашей шифрограмме, стоит над опрокинутым папским крестом — это знак торжества реформаторов, протестантов над католицизмом. Обычно папский крест выглядит вот так —
, в отличие, к примеру, от нормального латинского
или патриархального, то есть православного креста, который имеет известную тебе форму —
Ну а от
, Мальтийского креста, который здесь тоже зачем-то оказался, папский крест вообще отличается радикально!
В блокноте появляются новые рисунки. Но Марика не обращает на них внимания.
— Погоди ты со своими крестами, — сердито говорит она. — Где же протестанты восторжествовали над католиками? В Англии, в Германии. Но тогда зачем эти настойчивые указания на Париж? Опять же, Торнберг, перед тем как нарисовать шифровку, упоминал именно о Екатерине Медичи и уверял, что в ее время знали рецепт «окончательного решения вопроса»!
У Алекса, который в это время внимательно смотрел на свою внезапно поумневшую кузину, делается такой вид, будто он бежал-бежал — да с разгону на что-то наткнулся.
— Торнберг? — быстро спрашивает он. — Откуда ты его знаешь?
Марике не хочется рассказывать историю своего знакомства с Торнбергом, но деваться некуда. Проболталась — так уж придется говорить до конца. И она — запинаясь, торопливо, пытаясь избежать подробностей, но все время сбиваясь на них, — повествует о той памятной бомбежке, о незнакомце, который затолкал ее в метро, а потом оказался не то гестаповцем, не то эсэсовцем по имени Рудгер Вольфганг Хорстер («просто Рудгер»), рассказывает о неожиданном вмешательстве в их разговор какого-то чудака, который оказался не то астрологом, не то историком, не то криптологом, не то тайным сотрудником оккультного отдела Министерства пропаганды — в конце концов, он же не стал опровергать предположение Хорстера! — профессором Торнбергом. Порою Марика пытается умолчать о некоторых подробностях (например, она ни за что не хотела рассказывать, что вытащила злосчастную шифрограмму из руки мертвого Вернера), однако у Алекса неожиданно обнаружились подлинно инквизиторские способности. Он цепляется к каждому слову, улавливает умолчания и заставляет кузину раскрывать все, что она хотела скрыть. И в результате Марика рассказывает даже о «бородатых» старушках. Ну и, само собой, обо всех намеках Торнберга на то, что во времена Екатерины Медичи знали рецепт «окончательного решения вопроса» и что будто бы где-то существует человек, который держит этот рецепт в своей памяти, только сам о том не знает. Единственное, о чем Марика не рассказывает Алексу, это о непостижимой догадке Торнберга насчет шляпки, и то лишь потому, что просто не успевает это сделать.
Алекс вдруг берется руками за голову и начинает раскачивать ее из стороны в сторону.
— Нет, не может быть, — бормочет он, — быть того не может!
Голова у него раскачивается все быстрей и быстрей, и Марика даже пугается, что дорогой кузен сейчас оторвет ее напрочь. И что ей тогда делать?! Как она будет объясняться с добрейшим герром комендантом? Гулять уходила с целым военнопленным, а вернется с безголовым.
— Алекс! — в ужасе вскрикивает она, но тот не слышит ее, а все мотает головой и бормочет: