Рецепт Екатерины Медичи
Шрифт:
— Из лагеря?! Помочь получить разрешение на поездку в Париж?! Каким образом?!
— Оставь это мне, — говорит Алекс. — Я же сказал — у меня есть связи. Поговори с фон Тротом немедленно, как вернешься. И умоляю тебя: постарайся, чтобы о том, что ты будешь в Париже, никто не знал. Для всех — ты едешь сугубо в Вену. И не вздумай звонить Ники! Делай вид, будто ты ничего не знаешь, ничего не подозреваешь. Если в поле твоего зрения окажутся Хорстер или Торнберг — умоляю тебя, никаких выяснений отношений! Держись с ними как со случайными знакомыми. Ни слова о шифровке, понимаешь? Если тебя спросят, ездила ли ты ко мне,
— Ты же недавно советовал поменять ленты на какие-нибудь веселенькие, — вспоминает Марика.
— Нет. Пусть все будет так, как было. Маленькая надежда, что они там ничего не знают, но все же лучше соломки подстелить.
Марика старается не думать, кто они , где там и о чем они там могут знать о ней, о Ники, об Алексе.
— Пропади она пропадом, эта шляпа! — в сердцах восклицает девушка. — В жизни ее больше не надену!
— Твое дело, — кивает Алекс. — Главное, придай ей прежний вид. А потом пусть она валяется в картонке или болтается на вешалке хоть до скончания века. Ну, все, Марика. Мне пора возвращаться. Боже упаси разозлить нашего коменданта именно сейчас, когда ситуация так осложнилась. Пойдем, я посажу тебя на автобус. А вернусь один.
Автобус по расписанию через пятнадцать минут, и Марика с Алексом как раз успевают дойти до остановки в центре деревни, неподалеку от которой располагается лагерь. На прощанье Алекс обнимает Марику и прижимает к себе:
— Будь осторожна! Я жестоко поступаю с тобой, ничего не говоря, но это ради твоего же блага. Если случится самое плохое — ты просто ничего не знаешь. Ведь невозможно рассказать о том, что тебе неизвестно, верно?
Он быстро целует ее в обе щеки и помогает подняться в автобус. Машет рукой, посылает воздушный поцелуй и снова сворачивает к роще, чтобы пройти к лагерю коротким путем. В эту минуту рядом с ним притормаживает довольно-таки разбитый грузовик с надписью на борту «Уборка мусора». Шофер выглядывает в окно и что-то говорит. Алекс улыбается ему и садится в кабину, еще раз помахав Марике на прощанье. Автобус Марики и машина, в которую сел Алекс, трогаются с места.
«Ну вот и хорошо, его подвезут», — думает Марика, провожая взглядом грузовичок.
— Французский офицер — ваш жених? — осуждающе спрашивает немолодая дама, рядом с которой садится Марика. Наверное, она видела, как Алекс поцеловал Марику, и возомнила невесть что. Ох уж эта немецкая чопорность!
— Нет, мой кузен, — улыбается Марика, и в тот же момент улыбка сходит с ее лица, потому что она вспоминает, что блокнот, подарок фон Трота, все же остался в карманах Алекса. Такая же судьба постигла и карандаш. Еще хорошо, что Марика не забыла забрать записку Торнберга!
«Да и ладно, — думает Марика со смиренным вздохом. — Может быть, и карандаш, и блокнот пригодятся им, этим конспираторам, этим заговорщикам. Храни их Бог!»
Берлин, 1942
— У меня такое чувство, будто вокруг все время танцуют какие-то испанские танцы с кастаньетами, — смеется Бальдр, глядя вслед обогнавшей их девушке.
У девушки хорошенькие ножки, обутые в весьма странные туфли. То есть туфли-то как раз очень обычные, черные, с наивными шелковыми бантами, но у них… деревянная подошва. Почти все женщины, которых они успели увидеть в Париже, носят туфли на деревянной подошве.
— У меня в детстве была книжка с картинками, — говорит Марика. — Сказки Шарля Перро. Там все французские барышни-крестьянки были нарисованы в толстых юбках с беленькими передничками, в косыночках, скрещенных на груди, и в деревянных башмаках. Кажется, они называются сабо, не помню хорошенько.
— Ну, барышни-парижанки даже в этих башмаках не выглядят крестьянками, — констатирует Бальдр, оглядываясь на очередную пару хорошеньких ножек.
Марика только головой качает. О воздух Парижа, особенный, легкий, кружащий голову… В самом ли деле здесь, под этими немыслимыми платанами, так волшебно дышится, или виновато само слово — Париж? А заодно и все романы, и все стихи, и картины, и фильмы, и слухи, которые связаны с этим поразительным городом, похожим не то на сизый дым от сигареты, не то на шорох осенних листьев, не то на шелест автомобильных шин, не то на глоток горьковатого белого вина… О Париж, город, в который влюблены все!
Как ярко, пестро одеты женщины! Какие веселые у всех лица! Они забыли о войне? Или это просто своего рода фронда? Марика была в Париже два года назад, еще до вторжения, до начала «странной войны»: кажется, тогда парижане были настроены куда серьезней, чем сейчас, когда в городе гитлеровцы, и парижское время сдвинуто на три часа, чтобы совпадало с берлинским (на всей территории рейха теперь одно время!), и по улицам безумно носятся серые немецкие «Опели», водители которых не обращают никакого внимания на пешеходов…
Марике до сих пор трудно поверить, что она здесь, в Париже, что сегодня утром они с Бальдром сошли с поезда на Северном вокзале и сейчас идут по парижским улицам. Ну да, они приехали вдвоем. Произошло какое-то чудо, иначе назвать случившееся Марика не в силах.
Вернувшись из лагеря от Алекса, она ночь не спала, придумывая предлоги, под которыми можно выпросить у фон Трота пропуск в Париж. Нести ту чушь, которую предлагал Алекс, язык не поворачивался. Вена — вон где, а Париж — вон где! Отправляться в Вену через Париж все равно что ехать из Москвы в Петербург через Киев.
Так ничего и не придумав, Марика пришла утром в министерство. Удивилась, что Лотта опаздывает, узнала, что вчера подруги тоже не было на работе, огорчилась, забеспокоилась — и тут ее позвали к телефону. Звонил Бальдр, и разговор с ним выбил из головы Марики все посторонние мысли. Неожиданно для себя Бальдр получил семидневный отпуск и хотел бы провести его с Марикой в Париже. Если она не возражает, он попросит своего генерала позвонить в АА хоть фон Троту, хоть самому бригадефюреру Шталеру. Выезжать нужно уже сегодня в пять пополудни, иначе времени не хватит. В общей сложности на дорогу уйдет три дня. И у них остается четыре дня на Париж!