Рецепт Екатерины Медичи
Шрифт:
— Шаман… кристалл… ипсилон… анх… руны победы… слияние мужского и женского начал… Он что, гермафродит, что ли?! А при чем тут Мальтийский крест? Треугольник? Свастика? Причем это именно свастика, а не саувастика, значит, как бы положительный символ, во имя высшей цели… Нет, отказываюсь понимать! Кто он? Как его найти в Париже?! Здесь должна быть какая-то подсказка, и она определенно есть, только я ее не вижу. Дурак, неуч, тупица! — И, словно его бедной голове мало было качаний из стороны в сторону, Алекс с силой бьет себя в лоб кулаком. Бьет раз и другой, и глаза у него при этом совершенно безумные…
— Алекс! — уже истерически вопит Марика, и ее пронзительный крик наконец-то достигает слуха разбушевавшегося кузена. Он прекращает самобичевание, вернее — самоизбиение, и виновато смотрит на испуганную девушку.
— О, извини, дорогая, — наконец выдыхает Алекс. — Я иногда прихожу в отчаяние от того, что такой идиот. Ну зачем я бросил семиотику, зачем сунулся в медицину? Ничего на самом деле не узнал для себя нужного, интересного, и пользы от меня людям — с гулькин нос. А вот семиотика… Настоящая поэзия! Это сродни искусству — постоянно балансировать на грани разгадки тайны. Если бы я не бросил семиотику, я уже трижды прочитал бы этот проклятый шифр!
И он делает такое движение, словно опять намерен схватить себя за голову и начать трясти ее. Нет, еще раз подобного зрелища Марика просто не перенесет!
— Знаешь что… — торопливо говорит она, — по-моему, ты зря так переживаешь. Это же не просто ребус для случайного читателя, не просто своеобразная проверка эрудиции первого встречного-поперечного. Я думаю, Торнберг писал свою записку для какого-то конкретного человека, который отлично знал, что именно какой символ должен означать. Он нас с Хорстером просто дурачил, делая вид, что пишет что в голову взбредет. Кстати, мне кажется, последний знак в постскриптуме — то ли имя того, кому шифровка адресована, то ли подпись.
— И что это за знак? — тупо спрашивает Алекс, который, судя по всему, вытряс из своей несчастной головы остатки соображения.
— Ты что, забыл прадедушкины астрономические атласы? — сердится Марика. — Это же Меркурий!
И опять с лицом кузена начинает твориться нечто странное. Нет, он не таращит глаза, не разевает рот, не хватает себя вновь за голову. Но и не столбенеет от изумления. Лицо его просто лишается всякого выражения: такое ощущение, что перед Марикой дом, в котором внезапно, без всякого объяснения причин, захлопнулись все двери и окна, да еще и все ставни закрылись.
— Кому ты говорила об этом? — раздается голос изнутри дома.
Это не Алекс говорит, совершенно точно. Ведь Марика не видит, чтобы он шевелил губами. Чревовещатель, а не кузен!
— Бальдру. — Она не считает нужным врать. — Он, кстати, считает, что черно-белый квадратик может быть одним из морских сигнальных флажков, который имеет значение: «Вы идете навстречу опасности». И подпись — «Меркурий». Про имеющуюся в постскриптуме букву мы с ним не говорили, но мне кажется, что она — начало какого-то немецкого слова, намек на тайну, мол, все эти сведения нужно держать в тайне, или, к примеру, слово-помощник, в том смысле, что Торнберг хочет помочь Меркурию. А впрочем, он мог подразумевать любое слово, которое начинается на ту же букву.
— Совершенно верно, — охотно кивает Алекс. — Например, немецкое слово «сообщник». Это, в общем-то, почти то же, что помощник… С той же буквы начинается масса немецких слов: скажем, коварный, лицемерный или палач… Послушай, кузиночка, — спрашивает вдруг Алекс, — а ты говорила на эту тему только с Бальдром?
— Да, — решительно отвечает Марика после заминки. — Только с ним.
Заминка была самая крохотная, однако Алекс ее мигом улавливает.
— Только? Ты уверена?
— Ну конечно! — убежденно кивает Марика. — Я больше никому и словом не обмолвилась о записке. Просто спрашивала кое-кого из знакомых, знают ли они кого-нибудь по имени Меркурий, но на меня все смотрели, как на дурочку. Конечно, это старомодное имя, но…
— Матушка Пресвятая Богородица, — тихо говорит Алекс. — Ты спрашивала знакомых? Кого именно? Надеюсь, не в своем АА?..
— Ну, там я тоже кое у кого спросила, — признается Марика, не собираясь уточнять, что именно там, и только там, она задавала свои вопросы. — Да что ты ко мне пристал с этим Меркурием? О нем и слыхом никто ничего не слыхал. Но ты, может быть, знаешь что-то о каком-нибудь Меркурии?
Алекс пожимает плечами.
— Ну хорошо, а как Торнберга зовут, ты знаешь? — Теперь, кажется, очередь Марики вести допрос.
— Да я сегодня впервые услышал о Торнберге от тебя! Откуда мне знать? И вообще, нам пора возвращаться в лагерь. — Алекс вскакивает, рассеянно сует в карман блокнот и карандаш (так, кажется, опасения Марики были не напрасны!) и протягивает кузине руку, чтобы помочь ей встать.
Однако Марика остается сидеть.
— Алекс, во-первых, отдай мой блокнот и карандаш. Это подарки, и я ими очень дорожу. А во-вторых… Помнишь, ты сегодня упомянул какого-то графолога, который говорил, будто ты не умеешь врать? Ну так он был прав, потому что у тебя просто-таки огненными буквами на лбу написано: «Я вру! Я вру! Я вру!»
— Ты меня оскорбляешь! — злится Алекс. — Вставай, пошли!
— Не встану! — огрызается Марика. — Так и буду тут сидеть, пока ты мне не скажешь, как зовут Торнберга. Меркурий, да?
— Я! Не! Знаю! Никакого! Торнберга! — выкрикивает Алекс, но даже на повышенных тонах голос его не звучит правдоподобнее.
— Врешь, — морщась от его крика, спокойно говорит Марика. — Когда я упомянула о Торнберге, ты не спросил, кто это такой. Ты спросил, откуда я его знаю. Ты просто не можешь его не знать, если его знает Ники. Причем, насколько я поняла, довольно хорошо знает, если уж Торнберг был осведомлен о том, что Ники посылает мне эту несчастную шляпку с черными лентами, которые растаяли в твоих карманах. Прошу тебя, отдай мне блокнот, я не хочу, чтобы и он тоже исчез бесследно. И карандаш отдай, слышишь?
Алекс досадливо отмахивается:
— Никуда твой блокнот не денется, Марика. Лучше расскажи, что там за история со шляпкой.
Девушка устало вздыхает и с явной неохотой описывает случившееся, закончив рассказ сценой эффектного появления в ее квартире услужливого почтальона с огромной картонкой.
Когда она умолкает, Алекс какое-то мгновение стоит неподвижно, глядя в землю, потом произносит:
— Это катастрофа…
Голос его звучит тихо и невыразительно, однако Марика в ужасе смотрит на кузена — за несколько минут ее рассказа Алекс буквально спал с лица!