Рецепт Екатерины Медичи
Шрифт:
— Пожалуйста, как найти мать Марию?
— Да вы в дом пройдите, — отвечает та на очень плохом французском. — Там комнатка под лестницей. Там и матушка.
С изумлением Марика понимает, что перед ней русская. Людей вообще полон двор — все плохо одетые, изможденные. Да они все русские! Она с жадностью вглядывается в светлоглазые славянские лица, которые кажутся необычайно гармоничными. Все-таки славянская раса удивительно красива! Нигде нет таких красивых женщин, ни в Германии, ни во Франции. А впрочем, здесь, во дворе дома номер 77, среди славянских мелькает несколько явно семитских лиц. На одежде нет желтых звезд, которые носят парижские евреи (Марика уже успела заметить на улицах нескольких таких изгоев). Нет звезд, значит, это нелегалы. Итак, она пришла по верному адресу. Здесь тоже — «логово резистантов»!
Она входит в дом, поворачивает под лестницу и через минуту оказывается в маленькой комнатке неправильной формы. По стенам висят иконы, а с потолка, к изумлению Марики, на веревках спускаются косы лука, чеснока, пучки сушеных трав. Только что высушенные ягоды и овощи — черника, вишни, морковка — лежат и на маленьком столике, за которым на каком-то старом, очень потертом кресле сидит полная монахиня в черной косынке, плотно охватывающей ее лицо с высоким лбом. За простенькими очками в металлической круглой оправе видны необыкновенно яркие карие глаза.
— Здравствуйте, матушка, — говорит Марика по-русски, подавляя невольное желание сделать привычный книксен: здесь он был бы, конечно, неуместен. Вот глубокий реверанс перед этой немолодой женщиной с такими прекрасными, такими добрыми и всепонимающими глазами сделать — это да, это было бы естественно… — Не подскажете ли, как я могу найти Николая Вяземского?
— Колю? — вскидывает брови мать Мария. — Вы с ним разминулись на каких-то полчаса. Он нынче был здесь да ушел.
Марика не тотчас соображает, что Коля — это ее собственный братец. В жизни его никто и никогда не звал Колей. Он всегда был Ники! А потом от облегчения подкашиваются ноги, Марика даже к стене прислоняется, чтобы устоять. Господи милосердный, спасибо тебе! Значит, Ники жив! И все ужасные предположения Алекса не подтверждаются: в его квартире на рю Вивьен нет никакой засады! Слава тебе, Господи!
— Вы его сестрица, верно? — спрашивает между тем монахиня. — Да вы присядьте, в ногах правды нет. Вон табуреточку берите и садитесь.
Марика с облегчением опускается на грубо сколоченный табурет.
— Вы с Колей — одно лицо, — с улыбкой рассматривая ее, говорит мать Мария. — Одно лицо, оба красавцы. Голубая кровь, белая кость. Вы родились уже в эмиграции или еще в России?
— Я-то еще в России в шестнадцатом, а Ники уже в Латвии, двумя годами позже.
— Ну, Латвия — это, считай, Россия, — кивает мать Мария. — Сразу чувствуется по говору, что родной язык слушали долго. Я тут молодых русских порой учу правильно говорить, потому что они в словах блуждают, как в трех соснах. От галлицизмов никак не могут избавиться, а уж эти французские ударения на последнем слоге — просто беда какая-то!
У нее у самой в речи чуть улавливается южный певучий акцент, хотя выговор необычайно четкий.
— Отчего же вы не пошли к Коле домой? — спрашивает мать Мария, отодвигая со лба черную монашескую косынку, и Марика видит ее тронутые сединой темные волосы, причесанные на пробор.
Марике стыдно, но приходится врать: она-де потеряла новый адрес брата. Помнит только, что это где-то на рю Вивьен, а номера дома не знает. Вспомнила-де его рассказы, что он часто бывает на рю Лурмель, там, где русская церковь, ну и решила попытать удачу.
— Номер его дома — 14, — добродушно улыбаясь, сообщает мать Мария, и Марика вдруг чувствует, что монахиня не верит ни одному ее слову, но при этом признает за гостьей полное право нести любую чушь. — Живет он во втором этаже — это если по-нашему, по-русски, а для французов — первый этаж.
Марика вежливо кивает. Она и не знала об этой разнице этажей! В Риге все было по-европейски.
— Встретитесь с братом, — продолжает мать Мария, — еще раз передайте ему мою огромную благодарность за лекарства, которые он привозит, за помощь. Из вашего брата выйдет хороший врач. У нас здесь, видите ли, общежитие движения «Православное дело», в просторечии называемое Шаталова пу?стынь, — кивает она в окно, за которым мелькают фигуры людей. — Кто к нам только не забредает! Многие нечастные так и не нашли себе места в эмиграции, особенно сейчас, во время войны. Мы их поддерживаем, чем можем. Я каждое утро езжу на рынок — «Чрево Парижа», знаете? Мне там дают остатки того, что не было продано: овощи, кости мясные, рыбу. Потом мы готовим для наших бездомных разные супы. Вот эти сушенья, — монахиня широким жестом обводит комнату, — тоже для них. Порою возвращаюсь с рынка с пустыми руками, ну, сушенья мои и идут в ход. К плоти брата своего у человека должно быть более внимательное отношение, чем к своей собственной плоти. Христианская любовь учит нас давать брату не только дары духовные, но и дары материальные. Мы делаем все, что в наших силах, но все наши гости чем-то больны, а лекарства просто так нигде не купишь, их надо через верных людей добывать, причем с великим трудом. Коля — один из таких верных людей, Бог его за это вознаградит.
Голос матери Марии звучит со спокойной уверенностью, как если бы Господь Бог ей лично пообещал, что непременно вознаградит Николая (Колю, Ники) Вяземского по заслугам. И Марику вдруг словно бы осеняет: а ведь и в самом деле — Господь мог ей пообещать, потому что эта монахиня с прекрасными яркими глазами — одна из его святых! И перед ней, конечно, не книксен, не реверанс делать нужно — ей в пояс бы поклониться, а то и земно…
Невероятное смущение, а может быть, и благоговение сковывает Марику. Она неуклюже поднимается, деревянно кивает.
— Вы к нему теперь же хотите ехать? — сияя своими необыкновенными глазами, спрашивает мать Мария. — Не советую. Только время зря потеряете. Коля рассказывал, у него нынче лекции и работа до вечера. А после семи он будет в ресторанчике «Монте-Карло» — это на какой-то уличке близ бульвара Капуцинов, неподалеку от площади Опера?. Найдете! Сходите туда, там его близкий друг официантом служит, он тоже русский, граф Кирилл Макинский. Да и многие другие русские там собираются. Вам любопытно будет. И говорят, — на лице монахини вдруг мелькает счастливо-лукавое, совсем девичье выражение, — там танцевать можно до рассвета, особенно если есть пропуск для полицейского часа. У вас пропуск есть? А то можем помочь…
— Спасибо, — говорит Марика, — пропуск у меня есть.
С таким пропуском, как у нее — с Бальдром фон Саксом, можно танцевать ночь напролет не то что в каком-то кабачке близ бульвара Капуцинов, — хоть на площади Этуаль, хоть во дворе Лувра, хоть под самой Эйфелевой башней! И никто не посмеет возразить, потому что «соколу фюрера» можно все!
Марике ужасно хочется рассказать матери Марии о Бальдре и спросить совета, идти ли за него замуж, не грешно ли вообще — выходить замуж за влюбленного в тебя мужчину, если с некоторых пор мысли твои то и дело обращаются к другому, — но задать такой вопрос этой женщине кажется так же стыдно, как просить Бога о том, чтобы по промтоварным купонам начали регулярно выдавать шелковые чулки вместо нитяных. Поэтому Марика просто прощается, еще раз благодарит и уходит.
«Жаль, что я не живу в Париже, — думает она. — Я бы сюда часто приходила…»
А между тем до семи остается не так уж много времени. Марика спускается в метро и едет к Пале-Рояль, где назначена встреча с Бальдром. Может быть, лучше пойти в тот кабачок, в «Монте-Карло», одной? Конечно, ей будет свободнее разговаривать с Ники без немецкого офицера, которому вовсе незачем знать о противозаконных (с точки зрения этого самого немецкого офицера) деяниях русского эмигранта и французского студента Ники Вяземски. Но без Бальдра она вынуждена будет провести в кабачке ночь, пока не кончится полицейский час. А даже в Париже рестораны все же закрываются на ночь…