Рецепт Екатерины Медичи
Шрифт:
Дальше о Ники. Разумеется, нельзя всерьез принимать упреки дядюшки в его глупости, в легкомыслии его друзей и подруг «хорошего происхождения». Имеется в виду, конечно, их неосторожность, неопытность — и Ники, и княгини Оболенской, и всех других. Но больше всего Георгий Васильевич обеспокоен дружбой Ники с Паулем. Он пытается придать оттенок скабрезности и непристойности этой дружбе в письме, чтобы исключить у цензоров подозрения политические. Ники говорил Марике, что Пауль очень не понравился дяде Георгию, тот был страшно недоволен, узнав, что и Алекс с ним связан какими-то делами. Но только ли для конспирации брошен в письме непристойный намек? А может быть, и впрямь Пауль имеет с Торнбергом порочную связь, которая длится до сих пор?
Но самое главное — рассказ о событиях 1935 года. Пауль был замешан в какой-то скандал, его друзья на своей шкуре испытали наказание, мало похожее на школьную порку. Намек на какую-то экзекуцию… Только сегодня Адам фон Трот рассказывал Марике о страшной, нечеловечески жестокой экзекуции, которую перенес Хорстер. Ники говорил, что то же самое испытал и Пауль. Хорстер мог выдержать девяносто (и даже больше!) ударов, в его силе и стойкости у Марики нет сомнения. Но чтобы их вынес шестнадцатилетний мальчик, каким в то время был Пауль? Только восторженный Ники мог поверить в это. И, судя по письму дядюшки, Пауль был избавлен от наказания именно Торнбергом, заплатившим громадную взятку.
Такая выручка по-человечески понятна. Однако отчего Пауль молчит, скрывает свое спасение от друзей? «Друзья его и по сей день пребывают в убеждении, что он пострадал вместе с ними. А у него хватает бесстыдства выставлять себя мучеником и чуть ли не святым человеком» , — пишет Георгий Васильевич . Почему таит все это Пауль? Только ли потому, что стыдится: вот-де был спасен за деньги, в то время как другие проливали свою кровь, вдобавок спас его не кто-нибудь, а любовник? Может быть, он и стыдится. А может быть, нарочно молчит, понимая, что ореол мученичества ему чрезвычайно полезен, вызывает к нему огромное доверие, которое он использует в своих целях. Да ладно бы только в своих целях, а ведь, вполне возможно, во вред друзьям!
Предупреждениям Георгия Васильевича легкомысленный мальчишка Ники не внял, и вот теперь дядюшка вне себя от тревоги. Видимо, он подозревает самое худшее и не слишком-то верит в порядочность «любимца богов». И правильно делает.
С другой стороны, Марика знает, что Торнбергу отлично известно о деятельности резистантов, в том числе племянника своего друга. Теперь понятно откуда: от Пауля, который «стучит» покровителю до сих пор обо всем, что ему становится известно. И о Вернере Торнберг, конечно, узнал от Пауля. Вернер убит Торнбергом. Но если профессор не донес на остальных до сих пор, то, возможно, и впредь будет молчать? Хиленькая надежда, но уж какая есть.
Однако кто гарантирует, что Пауль «стучит» только Торнбергу, а не кому-то еще? Что в числе его любовников или даже просто знакомых нет еще какого-нибудь высокопоставленного офицера рейха… служащего в гестапо, например?
Ники, мать Мария, Алекс, Вики Оболенская, все они, все под ударом… И Рудгер Вольфганг Хорстер в придачу! Их жизни в руках Торнберга. Всех их, оптом и в розницу, предает Пауль Шаттен!
Стоп! А ведь и сам Пауль Шаттен, судя по пророчеству ясновидящей Анне Краус, на волосок от опасности, от гибели. Да, Торнберг — такой человек, рядом с которым находиться очень опасно…
Марика мечется из угла в угол. Что она может сделать?
Разумеется, судьба Пауля ее уже не волнует. Она думает о других. Как их предупредить?
И понимает: Ники и остальных в Париже — никак. То есть пока ей ничто в голову не приходит. Надо думать, думать… А завтра с самого утра хлопотать о новой поездке в лагерь к Алексу. Мало шансов, но попытаться стоит.
Нет, сначала нужно сделать не это. Прежде всего — предупредить Хорстера. Рудгера Вольфганга Хорстера. «Просто Рутгера».
Интересно, будет ли у Марики когда-нибудь возможность назвать его просто Рудгером?
— Тебе, наверное, страшно на меня смотреть. Я знаю, всем женщинам страшно…
Марика отдергивает от его спины ладонь, отодвигается и падает на подушку. Отворачивается. Нет, не потому, что в самом деле страшно смотреть! Ей больно слушать, как он говорит про других женщин, которые вот так же, как она, лежали с ним рядом, с бездумной нежностью проводя ладонью по сгладившимся, но не исчезнувшим шрамам.
И вместе с болью, причиненной его неосторожным словом, к ней возвращается ощущение реальности.
Вот она — в постели чужого мужчины. Вот он — этот мужчина, в постель к которому Марику забросило бурей разбушевавшихся случайностей. Торнберг, наверное, сказал бы: случайностей стало так много, что они перешли в свою противоположность, сделались закономерностью, а значит, то, что голая Марика Вяземская лежит рядом с голым Рудгером Вольфгангом Хорстером, — закономерное следствие случайных причин.
Может быть. Может быть… Но ей вдруг хочется убежать от этих причин и от этих следствий, от случайностей и закономерностей… Ей хочется убежать от этого мужчины, который только что обладал ею так полно, так безраздельно, давая ее телу такое наслаждение и такой покой ее душе, что Марика просто физически ощущала, как сглаживаются и исчезают шрамы, оставленные на ее сердце, на ее гордости, на ее самолюбии парижскими приключениями. Был даже высокий (или низменный?) миг полного, полнейшего безразличия к самому звуку этого имени — Бальдр, да и, если на то пошло, к себе тоже — к измученной ревностью, брошенной, забытой Бальдром Марике Вяземской. Грубые, откровенные, не имеющие ничего общего с нежностью, пронизанные полузвериной похотью объятия Хорстера, который не то ласкал ее, не то безжалостно насиловал, — кажется, именно это ей было необходимо, чтобы перевести истерзанный сомнениями дух, чтобы уверовать в свое освобождение от Бальдра.
Сейчас она с восхищением, смешанным с унижением (странным образом восхищение даже усугублялось унижением!), размышляла о том, что все в ее жизни вернулось на круги своя. Ведь раньше она вовсе не была так уж самозабвенно влюблена в Бальдра, именно он домогался ее, ухаживал за ней, ревновал и злился на ее холодность. Париж все поставил с ног на голову, но ведь ясно, что страдания Марики были вызваны оскорбленным чувством собственности, и не более того. Мужчина, которого она считала безраздельно своим, посмел увлечься… нет, посмел страстно влюбиться в другую женщину, вдобавок во всем уступающую «девушке его мечты». Естественно, что Марика почувствовала себя брошенной, оскорбленной, несчастной. Но вот рядом с ней оказался другой мужчина… Час, может быть, два полного самозабвения, отречения от себя прежней. Потом одно его неосторожное слово — и она снова возвращается к себе, ощущает свою потерю, свои разбитые мечты, ощущает свое измятое тело, которое просто болит, болит, и больше ничего. И нет ни следа от наслаждения, и нет больше нежности, только изумление, смешанное со страхом: как она попала сюда, в его постель? Какая злая воля затуманила ей ум, подчинила себе сердце?