Рецепт Екатерины Медичи
Шрифт:
Четверг — ассорти из овощей (красная капуста, белая капуста, картошка, красная капуста, белая капуста…).
Пятница — моллюски в винном соусе (это «особое блюдо», которое расхватывают мгновенно, так что обычно приходится довольствоваться картофельными котлетами с соусом).
Суббота — что-либо из вышеперечисленного.
Воскресенье — что-либо еще из перечисленного.
Десерт всю неделю один и тот же: ванильный пудинг с малиновой подливкой.
Нынче среда, и особого выбора нет, приходится брать пирожки с каменной рыбой, которая на вкус совершенно такая же, как на слух. Марика уныло жует пирожки, запивая их эрзац-кофе, как вдруг кто-то кладет ей руку на плечо. Гундель!
— Фрейлейн Вяземски, вас ждет машина для поездки в управление гражданской авиации.
— Иду. Бегу.
Она не идет и не бежит — она ковыляет на подгибающихся ногах. Сердце точно сейчас выскочит из груди, и в глазах темно. Как бы не хлопнуться в обморок на пороге сбывающихся девичьих мечтаний! Да она что, влюблена в Хорстера, что ли? А как же Бальдр?
Это имя пролетает мимо сознания, не затронув его.
Марика садится в машину. Шофер фон Трота косится на нее, но ничего не говорит. Она тоже помалкивает. Только уже на подъезде к управлению спохватывается, что Трот не передал ей никаких документов для Хорстера. Господи, даже никакого приличного предлога у нее нет!
А впрочем, разве она едет на свидание? Трот зачем-то придал этому эпизоду именно характер интрижки. Для маскировки, конечно. Но она-то, Марика, отлично знает, что ее влечет сюда исключительно забота о жизни и безопасности брата, Алекса и самого Хорстера, наконец!
И ей даже почти удается убедить себя в этом.
На высоком крыльце управления она видит знакомую фигуру в сером плаще, расстегнутом по случаю теплой погоды. И шляпы на Хорстере нет. У него легкие русые волосы, красивая линия головы, высокий лоб. Глаза… его глаза смутили ее еще там, в бомбоубежище.
Может быть, фон Трот на самом деле правильно сделал, что не дал ей никаких дурацких документов? Ну зачем нужен предлог, если этот мужчина так смотрит на тебя, а ты вся дрожишь и выходишь из машины на неверных ногах…
Хорстер еще не подошел к ней, а машина фон Трота уже развернулась и уехала.
— Добрый день, Марика, — как ни в чем не бывало говорит Хорстер. — Пройдемся немного, хорошо? У нас в кабинете слишком много народу, на улице говорить спокойней. Я надеюсь, ваша поездка в Париж прошла удачно?
Марика вскидывает на него глаза. И молчит.
— Пойдемте, пойдемте, — кивает он, беря ее под руку и ведя по красивой, зеленой, совсем не тронутой бомбежками улице. — Не удивляйтесь, что я в курсе ваших дел. Я получил срочное сообщение от… вашего родственника, который теперь проживает… неподалеку от Дрездена, о том, что…
Марика останавливается.
— Только давайте без изумленных восклицаний, — насмешливо говорит Хорстер. — Родственник намекал вам, что у него есть определенные связи в Берлине, верно? Ну вот он и привел их в действие. Чтобы вы могли поехать в Париж и уточнить там некоторые детали, я попросил одного господина, который был почетным гостем на моей свадьбе, чтобы он устроил отпуск Бальдру фон Саксу. А фон Трота, который, как вы уже знаете, является моим близким другом, я попросил отпустить вас тоже.
У Марики подгибаются ноги. На сей раз девичий трепет, сердечные волнения и все такое тут совершенно ни при чем. Она забыла, она совершенно забыла о рассказе Бальдра, что отец жены Хорстера дружен с самим министром авиации Германом Герингом! Теперь понятно, почему Хорстер работает на таком тепленьком местечке, как группа заграничной прессы! Правда, непонятно, как с этим уживается его странный интерес к оккультным наукам, о котором говорил Торнберг. Но уж для антифашистов, к которым он, по ее выводам, принадлежит, его место работы — просто клад. И зря, значит, Марика подозревала в нем не то эсэсовца, не то гестаповца. Серый плащ Хорстера — не более чем серый плащ, и больше ничего. И нет никаких оснований не верить ему. При его связях он не то что отпуск Бальдру мог устроить, он… он…
А просьбу Алекса (намек на родственника, живущего близ Дрездена, более чем прозрачен!) ему, конечно, передал Пауль. Значит, осведомитель Торнберга (и кого еще?!) знает, что на линии Париж — Берлин действует еще одна «боевая единица» резистантов — Марика Вяземская? И Бальдр тоже в эту команду зачислен? Боже ты мой, Ники, Ники, сколько проблем из-за твоего легкомыслия у людей, которые ни сном ни духом не ведают, что, возможно, уже занесены властями в списки бунтовщиков и преступников!
— Итак, как прошла поездка в Париж? — повторяет вопрос Хорстер. — Удалось вам выяснить причину осведомленности Торнберга о… контейнере, присланном вам Ники?
— О каком контейнере? — испуганно спрашивает Марика.
— О зеленом, — мрачно поясняет Хорстер, — появление которого в вашем гардеробе предсказал профессор. Помните, в метро…
— Да, конечно, — кивает Марика. До нее наконец-то доходит, что речь идет о шляпке. — Понимаете, герр Хорстер…
— Рудгер, — перебивает тот. — Называйте меня просто Рудгер, очень вас прошу.
Марика неуверенно кивает. Ох, вряд ли она осмелится!
— Ники, то есть мой брат, Николас Вяземски, сказал мне, что профессор и мой дядя случайно столкнулись с ним, когда он входил в мастерскую модистки, которая шила эту шляпку. И профессор просто узнал о том, что она будет послана мне, однако он не был посвящен ни в… фасон ее, ни… в какие-либо другие подробности. Странно, что вам не сообщил об этом Пауль, который как раз в то время был в Берлине и который все отлично знал.
— Да, в самом деле странно. Когда фон Трот сегодня утром в двух словах изложил ваши подозрения, я, признаться, отнесся к ним весьма скептически. Ваши доводы насчет экзекуции, взятки, какого-то любовника просто смешны. У нас , — он произносит это местоимение с особым нажимом, — у нас в тюрьме, куда швырнули меня, Пауля и еще нескольких человек за то, что мы принадлежали к социал-демократической партии и выпускали журнал «Противник», оппозиционный гитлеровскому режиму, все знали, что Пауль выдержал испытание, но был так плох, что его увезли в лазарет. Об этом нам говорили сами эсэсовцы, очень удивленные, что какой-то хлипкий мальчишка оказался таким стойким. Откуда мне знать, может быть, письмо вашего дядюшки — хитро организованная провокация с целью внести раскол в наши ряды? Нет, я не говорю, что он связан с фашистами, но им могли воспользоваться хитрецы вроде Торнберга. Думаете, основное правило коварства изобрели где-нибудь в Интеллидженс сервис или на вашей Лубянке? Еще двадцать пять веков назад некий китаец Сунь-Цзы наставлял шпионов: «Подкапывайтесь под врага, подрывайте его власть изнутри, разрушайте его экономику, его мораль, дезинформируйте его, старайтесь его погубить, если это возможно, не вступая с ним в открытое сражение». Вам это ничего не напоминает?
— Вы… Извините, вы лично видели шрамы Пауля? — упрямо спрашивает Марика, словно не услышав «основного правила коварства». — Теперь-то, наверное, когда прошло столько лет, они зарубцевались. Но что-то должно остаться от девяноста ударов!
— Уверяю вас, — сухо говорит Хорстер, — что они хоть и зарубцевались, но не сгладились. Я не могу себе позволить не только расстегнуть рубашку на людях, но даже появиться в одежде с короткими рукавами. То же самое — Пауль. Я никогда не проверял, есть ли у него шрамы. Какой смысл, если я доподлинно знаю, что они есть? Словом, я воспринимаю ваши слова как полную нелепость. То же — и о связи Пауля с Торнбергом. Но… Да, Пауль прекрасно знал, насколько встревожила нас осведомленность Торнберга о… контейнере. И так просто было эту тревогу развеять, сообщив, что профессор случайно встретил вашего брата, ну и так далее. Почему Пауль промолчал? Забыть он не мог, это исключено…